Данайцы - Андрей Хуснутдинов

– Идиот, – сказала Юлия сержанту.

В компании одобрительно вздохнули и зашевелились, однако сержант, казалось, и вовсе перестал слышать что-либо. По-моему, он засыпал.

Юлия увлекла меня к стеклянным дверям.

Со стороны компании донесся звяк бутылки, тихий смешок и шипенье полившегося пива.

– Эй, – позвали нас полушепотом, – а вы откуда, ребята?

– С Луны, – ответила Юлия не задумываясь.

Аэропорт в этот час почти пустовал. Уборщица в желтой спецовке катила прямо на нас тележку с ведрами воды. Тележка дребезжала, мыльная вода хлестала через края. Уборщица мурлыкала на ходу не то песенку, не то ругательство. Чтобы избежать тарана и мыльного душа, нам пришлось прижаться к стене. Зал ожидания, ресторация, камеры хранения – все это располагалось либо на втором этаже, либо в цокольном, и слава богу. Часы, висевшие чуть ли не на всех стенах, с небольшой погрешностью сходились на половине второго. Неясным, правда, оставалось, чье это время – местное, столичное или гринвичское.

Девушка за конторкой дежурного администратора приняла нас, кажется, за экипаж какого-то особого рейса. То, что ей удалось выяснить из нашей брони, лишь укрепило ее в своих мыслях. Она заказала нам гостиницу и, даже не поинтересовавшись, куда мы собираемся лететь, размашисто заполняя розовый бланк, извинилась за то, что ближайший первый класс в столицу будет только под утро. Мы хором возразили, что не обязательно первый, но обязательно – ближайший. Девушка стукнула по конторке ногтем и еще раз перечитала бронь.

– Но по этой линии мы обязаны предоставлять первый. – Ее брови симметрично вздрогнули.

Тут она как будто впервые увидела нас: поочередно смерила взглядом меня и Юлию, даже налегла животом на стойку, пытаясь разглядеть нашу обувь.

– По какой линии? – уточнила Юлия.

– По правительственной.

– Так тем более… Тем более нужен ближайший.

Под ухом девушки сверкнула сережка. Она перечеркнула бланк и стала заполнять новый.

Ближайший рейс вылетал через два с половиной часа. То есть через час с небольшим должны были объявить регистрацию. Я был голоден. Где-то работал телевизор и время от времени раздавался дружный приглушенный хохот. Как всегда, оказываясь в хорошо освещенном и просторном помещении ночью, я чувствовал знобящий холодок под сердцем. Внезапно что-то щелкнуло, зашелестело по всему этажу, раздался мелодичный сигнал, и равнодушный женский голос сообщил, что рейс такой-то откладывается на час из-за погодных условий.

Вид правительственной брони, видимо, вновь подвиг нашу дежурную красавицу к очередной догадке, она улыбнулась, широко перечеркнула второй заполненный бланк и сказала, что билеты доставят к нам в номер через десять минут. Я едва мог удержаться, чтоб не ответить ей, и почему-то загляделся на ее сережки. Юлия потянула меня за руку с сундучком. Сундучок громко ударил по стенке конторки.

– Черт, – сказал я.

– Вы что? – испугалась девушка.

– Ничего, – холодно ответила Юлия, и мы пошли на третий этаж, в гостиницу.

Из окон номера открывался вид на поле аэродрома.

Пока Юлия была в ванной, я смотрел в эту зыбкую, усеянную мигающими россыпями огней темноту, и видел, как трижды – мгновенно, бесшумно и на всю ширину – ее перечеркнула ослепительная линия взлетной полосы.

Юлия вышла из ванной.

– Ты чего не раздеваешься?

Я обернулся и, увидев ее в банном халате, с обмотанным вокруг головы полотенцем, вдруг почувствовал, что пол поплыл у меня под ногами.

– Ты что? – воскликнула она, бросила полотенце и подхватила меня.

Несколько минут спустя, голый, я сидел на краю ванны и шипел от боли, в то время как Юлия меняла пластырь на моей шее.

– Одного понять не могу, – говорила она, отдуваясь, – как ты прошел все эти медкомиссии? Куда они смотрели?

Ссадина на ее щеке опять начинала кровоточить, но она еще не замечала, не чувствовала ее. Вишневое пятнышко крови въелось в отворот халата.

– …у тебя ж от высоты голова кружится.

– Теб… – Я хотел сказать ей про кровь, но она одернула меня:

– Сиди.

В дверь номера постучали.

Юлия пошла открывать.

– Билеты? – спросил я, когда она опять появилась в ванной.

– Билеты…

С пластырем было покончено, я полез под душ.

Из приоткрытой двери сквозило и доносился голос Юлии, говорившей по телефону. Стоя упершись рукой в кафельную стену, я слушал, как горячая струя с треском режет меня по затылку. Озябнув, я хотел закрыть дверь, но высовываться из-за занавески ни с того ни с сего показалось мне стыдно. Без скафандра я представлялся себе каким-то уменьшенным, ненастоящим человеком.

– Долго еще? – спросила Юлия в щель. – Я заказала одежду. Тут, кстати, про нас передают.

– Что?

– Восемнадцатые сутки полета… Выходи.

Надев халат, я успел лишь под самый занавес репортажа: мелькнула картинка полного ЦУПа, общий план стартового стола с «Гефестом», и все.

– Похожи хоть? – спросил я.

– Кто? – не поняла Юлия.

В руках у нее был мой грязный скафандр.

– Мы?

– Да не разберешь там ничего… Господи, да куда ж… – Она потрясла скафандр.

– Ты что ищешь? – нахмурился я.

– Ключ. Ты выкладывал его?

– Ключ? От чего?

– От этого. – Юлия кивнула на сейф-сундучок, лежавший на софе.

Я промокнул рукавом лицо:

– Не было никакого ключа.

Губы ее поджались.

– То есть как – не было?

– Так. – Я сел на диван и взял сундучок на колени.

Юлия с громом бросила скафандр и ушла в другую комнату.

– Сейчас принесут одежду, – сказала она в дверную щель. – Расплачиваться будешь сам.

Я приставил к замочной скважине мизинец и повращал им, будто ключом.

– …и за ужин тоже, – добавила Юлия, вставая на пороге.

Я поднес сундучок к голове, встряхнул его. Потом перевернул вверх дном. Внутри ничего не стукнуло, не было ощутимо перемещения даже малейшей массы. Сундучок был точно пеплом набит. Или был пуст.

Юлия подошла ко мне.

– И что?

– Ничего… этот Александр – кто он, майор?

Она взяла у меня сундучок и тоже встряхнула его. Я сложил руки на коленях. Она тотчас догадалась, о чем я думал.

– Там, – сказала она, – наверное, все поролоном переложено.

– Да, – кротко согласился я, – или ватой.

– Или ватой, – согласилась Юлия.

– Или пеплом… – добавил я неуверенно.

– Прекрати.

Поглядев, как она держит сундучок, я вдруг представил нас в скафандрах у закрытых дверей дома, и, как будто мог спрятаться, отгородиться от этого дурацкого наваждения, пошел обратно в ванную и заперся на защелку.

На кафельном полу расплылись влажные следы моих босых ног. В запотевшем зеркале я увидел над своей переносицей глубокую складку, принял ее поначалу за грязь и даже попробовал стереть ее. Но и когда стало ясно, что это не грязь, я все равно продолжал тереть лоб, думая о том, что по-настоящему Юлия любила меня только в минуты моей слабости. Как сейчас, например. Мы и познакомились-то в университетском лазарете, где мне зашивали порезанный палец, а она подрабатывала медсестрой. Напротив, мой – или даже наш общий с ней – успех всегда разделял нас, в такие дни, несмотря ни на что, мы были друг с другом холодны, между нами как будто поселялось большое, внимательное существо. Вспомнив, что еще не брился, я распечатал бритвенные принадлежности, намылил щеки, ополоснул станок, но, когда взглянул на себя в зеркало вновь, зажмурившись, опустил бритву. Господи, спектакль какой-то.

По приземлении в столице – то была промежуточная посадка для дозаправки, ибо бежать с авиабазы нам пришлось с полупустыми баками – мы расстались более чем на неделю. То есть я попросту сошел с самолета во время заправки, а она, так ни разу и не обернувшись ко мне (спавшая, не спавшая – не знаю), со всей «проектной» камарильей и с гробами отправилась дальше, в Центр. Мне повезло – я сразу смешался с попутной толпой пассажиров. Какая-то старуха в розовом парике попросила меня взять клетку с розовым попугаем, и я шел с этой клеткой, как дурак с фонарем.

В городе я поселился в дешевой гостинице и пил без перерыва три дня. Вся обстановка моего номера состояла из продавленной скрипучей койки, замусоленного телефона, трехногой табуретки и обитого клеенкой стола, если не считать загадочного растения, высохшего до ствола и похожего на воткнутый в горшок с землей карандаш. От этого номера у меня осталось ощущение оштукатуренной выгребной ямы, в которой, дабы не утонуть в дерьме, мне приходилось передвигаться вдоль стен.

Я допился до изысканных драматургических галлюцинаций. Мысль о самоубийстве, к примеру, являлась мне в виде надписи, вышитой серебром на театральном занавесе. Занавес этот, в свою очередь, был гибридом бархатной шторы и гильотинного лезвия, и опускался не на сцену, а поперек каменной штольни. Мы с Юлией, как два Аякса, были водителями в какой-то изматывающей сценической облаве, нашими жертвами – Ромео, Лёлик и, Бог знает с чего, стадо коров. В короткие периоды просветления, вспоминая Бет, я плакал от безысходности, но быстро выдыхался, и благодатные воды забытья снова несли меня в штольню. «Сценическое» действие, ветвившееся несколькими потоками, сходилось в конце концов одной единственной идеей: Бет – жива. Я уже не помню посылок этой идеи, но тогда я безоглядно уверовал в нее, и, протрезвев, стал всерьез, скрупулезно оценивать свое открытие. Бет как-то рассказывала о своей младшей сестре, – так вот, присовокупив к идее младшую сестру, я заключил, что на фотографии в кювете запечатлена не Бет, а сестра.