Лучшие годы - псу под хвост - Михал Вивег

— Если бы речь шла о письменном приглашении, я на все сто уверен, что они не приняли бы его, — утверждал Квидо. — Дня этого у них было бесконечно много веских аргументов. Но так, лицом к лицу… Это было достаточно сложно. Для этого они были слишком воспитаны.

— А что, если сегодня вечером? — с восторгом предложила тогда мать Квидо и возвела затуманенные очи к мужу.

— Что ж, я — за! — просиял отец Квидо и почувствовал резкое покалывание за грудиной.

— Сегодня? — Павел Когоут был приятно поражен столь спонтанным ответом. — Ну и отлично!

— А может, зажарим цыпленка? — Превозмогая боль, мужественно спросил отец Квидо и кивнул в сторону холодильной полки. — Вот я сразу два и куплю!

Мать Квидо одарила мужа восхищенным взглядом.

— Одного, — весело сказал Павел Когоут. — Второго куплю я.

3)

Нам покорятся бури, ненастья и тоска,Пусть жизнь взлетает вольной птицей,И пусть любовь вся в песню превратится,Что радостно взмывает в облака! —

декламировала мать Квидо со смесью иронии и сентиментальности, когда в тот знаменательный день, собираясь на условленный пикник, прихорашивалась перед зеркалом.

— Если бы я хотел водить дружбу с оппонентами режима, я мог бы остаться в Праге, — для вида сетовал отец Квидо, но на самом деле был весьма восхищен собственным мужеством. — Не для того я бежал в деревню, чтобы поджаривать с ними цыплят!

— Цыплята — это твоя идея, — с улыбкой заметила мать Квидо, не отрывая взгляда от зеркала.

— Под цыплят я запросто подведу базу, но мне любопытно, как ты будешь объяснять встречу с этими оппонентами?

— Что цыпленок, что петух[44] — один черт, — пошутила мать Квидо. — Впрочем, нам вовсе не обязательно идти туда…

— Именно обязательно, — вздохнул отец. — Из-за твоей картошки и масла нам придется туда идти!

— Нет, из-за твоего мясного завтрака! — Мать Квидо в последний раз взглянула на себя в зеркало. — Ну, как я выгляжу?

— Бог ты мой! Она меня еще спрашивает, как она выглядит!

— Послушай, может, детям пойти с нами? — вдруг спросила мать Квидо. — Квидо мог бы прочесть свой рассказ.

В ее предложении — как правильно понял отец Квидо — смешивалась здоровая материнская гордость с несколько менее здоровой перестраховкой: если наряду с цыплятами будут еще и дети, наверное рассуждала она, встреча может выглядеть не столь конспиративной.

— А почему бы нет? — сказал отец Квидо.

Лишь после того как Павел Когоут и его жена Елена ввели своих гостей в курс последних внутриполитических событий и ознакомили их, в частности, еще и с фактом, что они постоянно находятся под колпаком Госбезопасности, отец Квидо понял, в какой серьезной пьесе — пусть в роли зрителя — ему предстоит участвовать. Чтобы чем-то занять руки, он возложил на себя обязанность переворачивать шампуры, но изображаемый им при этом восторг гурмана не мог до конца скрыть его нервозности. Его причмокивания, которыми он сопровождал свои замечания по поводу золотисто-хрустящей корочки, никого не могли ввести в заблуждение — тем более что он поминутно смотрел на часы и на небо, словно никак не мог дождаться наступления темноты. А один-единственный кусочек куриной грудки, который он в кричащем противоречии со своими гастрономическими восторгами проглотил, чуть позже с не очень убедительным объяснением срыгнул в живую изгородь.

Да и мать Квидо вскоре осознала, что риск, связанный с этим визитом, пожалуй, несколько больший, чем она еще час назад могла предположить. Однако сильнее опасения возможных последствий был ее ужас перед таксой Когоута. Стоило той в темноте коснуться ее ног — визгу, пугавшему хозяев, не было конца.

— Я могу вполне допустить, что женщина боится собак, пауков и мышей, — полушутя-полусерьезно сказал Павел Когоут, не имевший понятия о глубине ее фобии, — но я терпеть не могу, когда женщина преподносит свой страх как некое достоинство…

Пако и Квидо спасали положение: они не боялись не только маленькой таксы, но и тайного сыска и потому вели себя совершенно естественно. Правда, Павел Когоут поначалу сомневался, уж не из тех ли Квидо бойких юношей, что после двух-трех рюмок вина станет резко осуждать его, Павла, комсомольское творчество; однако многолетнее увлечение Квидо трескучей декламацией, которое теперь вызывало в нем чувство стыда и в общем-то мало отличалось от когоутовских «интеллектуальных проколов», было достаточной порукой тому, что до язвительного исполнения стихов о Сталине дело на сей раз не дойдет. Оба мальчика нравились драматургу, и он без конца шутил с ними.

Когда очередь дошла до чтения рассказа Квидо, Павел Когоут, несколько оробев, стал было придумывать какие-то щадящие оговорки с непременным, как водится, одобрением. Однако рассказ, пусть и начинающего автора, приятно удивил драматурга, хотя он и был не согласен с его пессимистическим звучанием, причину которого он правильно усматривал в том, что мальчики, которые продавались в «Лавке Жестокость», не могли говорить.

— Зато мы можем говорить, и это наше единственное спасение! — сказал он Квидо и, смеясь, продемонстрировал прослойку своего подкожного жира. — К тому же любой женщине можно запудрить мозги.

— Вы уверены? — с любопытством спросил Квидо.

Вскоре после десяти они услыхали, как на дороге притормозила машина.

— Ну-ну, — тихо сказал Павел Когоут. — Наша охрана!

Он обошел гараж и выглянул в ворота.

Отец Квидо почувствовал резкое покалывание за грудиной.

— Местные, — сказал драматург. — Вам надо пройти задами через колею. Они могут узнать вас.

Визит закончился.

Квидо и Пако велено было молчать.

Семья стала торопливо прощаться.

Они прошли в конец сада, стараясь не задеть ветви яблонь. Трава была мокрая. Из сада вышли сквозь лаз в проволочной сетке.

— Держитесь! — прошептала мать Квидо.

— До свидания! — прошептал отец Квидо.

Темнота милосердно скрывала его бледность.

Они спустились на узкую тропу над железнодорожными путями. В нескольких метрах от них засветились глаза собаки.

Мать Квидо пронзительно завизжала в последний раз.

— Вечер добрый! — сказал кто-то. — Попрошу ваши документы!

— Что случилось? — испуганно крикнул Павел Когоут, вернувшись к забору.

Никто ему не ответил.

— В гости ходили? — сказал Шперк с мерзкой улыбочкой. — Все в порядке, — бросил он двум мужчинам, стоявшим сбоку.

Отец Квидо ответить не смог.

Мать Квидо схватила обоих сыновей за руки.

— Ну идите, — сказал Шперк. — Идите, идите.

VII

Размышляя над тем, что могло так сломить отца и заставить его при переходе на другую работу из пяти предложенных мест, в том числе и трех чиновничьих, выбрать должность вахтера, Квидо думал не о загадочном разговоре в органах, о котором отец отказывался делиться с ним, и даже не о той передаче по радио под названием «Дело Когоута», где об организованной группе врагов социалистического строя среди прочих высказывался и товарищ Шперк, — причину этого он усматривал прежде всего в инженере Зваре.

— Бред собачий, дружище! — сказал отец Квидо Зваре на следующее же утро после инцидента со Шперком.

— Бред, дружище, какой-то дикий бред! — сказал он ему также, вернувшись с допроса на Бартоломейской.

Он говорил это с явно уловимым вопросом в голосе, надеясь, что коллега одернет его, скажет, чтобы он не делал из мухи слона, что все это выеденного яйца не стоит, что он не совершил ничего предосудительного и что с ним ничего не может случиться. Однако Звара его не одернул. Не одернул он его и тогда, когда в один прекрасный день отец Квидо пришел в отдел со списком упомянутых пяти мест и сказал несколько приглушенно, но с тем же явно уловимым вопросом:

— Придется, видно, работать вахтером, дурак ты эдакий!

— Вахтером?! — искренно ужаснулся Звара.

— Ага. Взгляни, что мне предлагают… — смеялся отец Квидо, но бледность его лица резко контрастировала с этой деланной беззаботностью. Он был рад, что Звару также огорошила эта новость, и надеялся, что теперь-то уж его друг наверняка стукнет кулаком по столу и, вскочив, побежит к кадровику выяснять, что же это за бредятина, с каких это пор инженеры, свободно изъясняющиеся на двух европейских языках и имеющие ценные коммерческие связи в Лондоне, Пуле, Дюссельдорфе и Токио, с каких это пор такие люди должны работать на предприятии вахтерами?! Однако Звара не стукнул кулаком по столу, не вскочил, а сказал лишь, что нечто подобное и вправду может случиться только у нас.

— Это и решило дело, — утверждал Квидо впоследствии.

Не отвергая гипотезы Квидо, доктор Лир какое-то время спустя высказал вместе с тем убеждение, что отец Квидо своим добровольным выбором самой низовой должности стремился — сознательно или нет — угодить карающей власти, ибо просто боялся разгневать эту власть, спустившись всего лишь на одну-две ступеньки ниже, ну, скажем, на место референта отдела по ценообразованию. В этой связи доктор Лир указывал даже на выразительную символику случившегося: прежняя контора отца Квидо располагалась на девятом этаже, а проходная была, естественно, на первом, стало быть, речь шла о полном социальном падении, что напрямую соответствовало его склонности к мученичеству.