Сошествие во Ад - Чарльз Уильямс

Паулина встала.

– Я не могу представить, что не боюсь, – сказала она.

– Но вы не будете бояться, – ответил он с уверенностью в голосе и тоже встал, – потому что предоставите это мне. Доставьте мне удовольствие, просто запомните то, что я сказал.

– Значит, я должна просто запомнить, – проговорила она и чуть не подавилась нервным смешком, – что вы беспокоитесь и боитесь вместо меня?

– Что я все это взял на себя, – серьезно сказал он, – так что для вас ничего не осталось.

– А если я все-таки увижу это? – спросила она.

– Никаких «все-таки», – сказал он. – Факт – он и есть факт, а вот отношение к нему изменится, если его можно не бояться! Не бояться – вам. Ну что ж, пора идти. Позвоните мне сегодня вечером, где-нибудь около девяти, и скажите наконец, что вы решили принять мир таким, каков он есть.

– Позвоню, – кивнула она. – Но я… это звучит так глупо!

– Это глупое утешение, – ответил он. – Ступайте с Богом.

Паулина уходила медленно и, прежде чем исчезнуть за поворотом, только раз оглянулась.

Стенхоуп не смотрел ей вслед. Взгляд его был обращен к происходящему на сцене, тело расслабленно покоилось в кресле. Но его сознание выполняло напряженную работу, разделившись на несколько потоков. Он по-прежнему готов был проявить внимание к каждому, кто в нем нуждался, так же как его тело, например, готово было подобрать длинные вытянутые ноги, если бы кто-то захотел пройти мимо. Однако основная часть сознания уже начала выполнять данное обещание.

Мысленным взором он создал перед собой образ Паулины, представил ее идущей вдоль дороги, любой дороги, дороги вообще. Представил другую Паулину, идущую навстречу первой. Сосредоточился на этой второй, всеми своими чувствами призвав приближающийся страх. Открылся этому страху, отодвинув на время мысль, зачем он это делает, отстранив все законы и принципы, внимая лишь необычности и ужасу этой странной призрачной сущности. Для убедительности он представил себя входящим в собственный дом и видящим самого себя, но тут же отбросил этот образ. Ему нужны не его переживания, а переживания Паулины. Сначала понять ее, а потом уже можно будет добавить к этому и собственные ощущения.

Итак, в чем заключался ее внутренний конфликт? Он сидел, представляя себе длинную дорогу с ее бесчисленными зловещими возможностями, огромный мир вокруг, и саму атмосферу этой дороги, тлетворную для всего здравомыслящего. Постепенно его глаза начали беспокойно шарить по сторонам, ноги, в действительности спокойно лежащие на месте, ощутили усталость от необходимости двигаться по дороге, по которой шла сейчас девушка. Тело вздрогнуло, впитав ее страх перед призраком… Его разум взял на себя бремя мира Паулины. Для него оно оказалось явно легче, чем для нее, потому что эффект присутствия все-таки не был полным. Стенхоуп принял в себя только ее переживания, но не ее грехи; такое замещение принципиально невозможно в христианстве, и в этом – одна из главных тайн христианства, пусть даже само оно ее никогда не понимало, да и не могло понять. А поскольку Стенхоуп не мог ни понять, ни принять владевшие девушкой гнев и отрицание, ее переживания просто влились в его ясный дух. Произошло это практически безболезненно, ведь ощущения он получал не извне, а изнутри. В немалой степени помогла и готовность разделить с Паулиной ее бремя. Она сглаживала остроту переживаний. Стенхоуп осваивался в мироощущениях девушки и готов был приступить к анализу ее видения. Но его рассудок не принимал участия в этой работе. Не его область. Если бы у него сейчас спросили, что он думает о ее страхах, он бы ответил, что искренне верит, будто Паулина на самом деле верит в то, что видела, но вот реально видение или нет, он сказать не может. Он готов был допустить, что этот призрак – только наваждение, порождение ее разума. Но это ничего не меняло. Если человеку кажется, что он испытывает ужасы кораблекрушения, хотя на самом деле он ходит по твердой земле и дышит свежим воздухом, его друзьям, наверное, лучше принять этот ужас так, как он его чувствует, и нести его бремя, чем объяснять, что никакого бремени на самом деле не существует. Да и никакие разумные уговоры не заменят действия. Правда, наваждение может заставить человека покинуть сферу любви, и вот тогда уже никакое сострадание не поможет.

Будь на месте Стенхоупа даже кто-нибудь поопытнее его, и тогда он не смог бы помочь, например, Уэнтворту, создавшему и взлелеявшему свое наваждение, свою иллюзорную идеальную женщину, своего суккуба, [21] гладившего ему руки. Ведь Уэнтворту нужна была вовсе не женщина, а только собственная гордыня, не сдерживаемая ничем. Здесь помочь не мог никто.

Смех, несерьезные пререкания окружали погруженного в душевную работу Стенхоупа. Вот кто-то подошел посоветоваться по поводу какой-то ерунды. Стенхоуп ответил самым обстоятельным образом. Ничто не могло отвлечь его, поскольку та, другая работа измеряется не временем, а волей. Он вернется к ней потом, когда все уйдут и оставят его одного. Впрочем, и одиночество теперь уже не играло такой роли. Ему удалось войти в душевный мир Паулины, и если бы теперь пришлось отложить задуманное – да хотя бы и на годы, результат все равно был бы достигнут. В обители Всевышнего нет ни до, ни после, есть только действие.

Покинув Мэнор-Хаус, Паулина направилась домой. Когда она уходила, одна из девушек задержала ее пустячным вопросом о фасоне платья и возможными переделками. Паулина что-то посоветовала и теперь, идя по дороге, по инерции продолжала думать об этом – стоит ли, в самом деле, Мэри Фробишер, учитывая ее сложение, переместить левый шов на четверть дюйма назад. Платье будет сидеть совершенно иначе; так, наверное, будет лучше. Но Мэри… она остановилась понюхать гвоздики в саду, мимо которого проходила. Гвоздики – не очень броские цветы, но пахнут замечательно. Жаль, что у бабушки в саду мало гвоздик… Она подумала, не попросить ли бабушку увеличить гвоздичное поголовье… Но миссис Анструзер всегда была довольна тем, что есть, и казалось неловким озадачивать ее планами на будущее. Паулина вдруг подумала: а будет ли ее в девяносто семь лет так же мало заботить близость смерти? Наверное, все-таки жаль покидать этот удивительный мир, который при всех своих возможных несовершенствах все-таки был чудесным местом, и…

Она сбилась с шага, а потом медленно пошла дальше, щурясь на солнце. Она вдруг поймала себя на том, что шла совершенно беззаботно. Забавно. Она посмотрела на дорогу впереди. Никого не видно, кроме почтальона. Интересно, появится ли сегодня кто-нибудь? И с чего это она думает об этом так несерьезно? Она вспомнила слова Стенхоупа. Пришлось признать, что в последние десять минут она волновалась меньше, чем за все свои двадцать одиноких лет. Ну, предположим, оно появится? Ну и пусть появляется. Зачем предполагать, пока оно не появилось? Раз сам Питер Стенхоуп взял на себя ее заботу, с какой стати ей теперь беспокоиться? Она ведь обещала оставить это ему, вот и хорошо, она так и сделает. Пусть сам разбирается со всем этим. Она обещала, ну так она сдержит обещание.