Девочка и олень - Эдуард Пашнев

Она заполнила двумя большими рисунками пустые листы в книге вожатого и положила томик на край стола до следующего воскресенья. Это была ее благодарность. Она надеялась, что иллюстрации понравятся Марату и Тане. «Рукописи не горят», — вспомнилась ей фраза из романа. Вот и рукопись самого Булгакова не сгорела и стала книгой, и даже с иллюстрациями. Но для этого Маргарита должна была каждую страницу выхватывать из огня.

На новом листе бумаги появилась чугунная печурка, которой отапливалось полуподвальное помещение в доме застройщика. Несколько колен железной трубы отшатнулись от женщины, которая ринулась руками в огонь спасать книгу Мастера. И так же, как в лице Мастера она отразила реальные черты Булгакова, а в лице Маргариты облик действительно существовавшей на земле прекрасной женщины, так же и в огне, пожирающем роман, ей виделись обугленные листы лежащей на столе книги.

Она не знала, что так и было на самом деле, что книги «Мастер и Маргарита» была сожжена, но не сгорела. Обладая непостижимой интуицией, позволяющей ей награждать героев реальными черточками, не упомянутыми и тексте произведения, Надя в отдельных случаях как бы проникала сквозь художественную ткань романа к источнику жизни.

Не знала она и того, что Михаил Афанасьевич, пообещав в одном из своих писем сжечь роман, позвал однажды жену и оказал:

— Я написал, что сжег, значит, должен сжечь. — И задумался. — Но если я сожгу, никто не поверит, что он у меня был.

И тогда Булгаков стал отрывать половинки страниц и бросать их в огонь, а корешки оставлял, как доказательство своей искренности.

Теперь они хранятся в рукописном отделе Ленинской библиотеки. И хотя эти сбереженные Маргаритой половинки страниц не побывали в огне, они тоже как бы обуглились, и Надя видела в своем воображении именно их пылающие края.

«Рукописи не горят», — написал Булгаков после того, как увидел страницы своей книги горящими в печке. И через несколько лет по оставшимся корешкам и по памяти ему удалось восстановить сожженную книгу. Однако судьба романа продолжала беспокоить его даже перед смертью, когда он уже не мог говорить.

Елена Сергеевна положила на пол у его изголовья диванную подушку и сидела на ней, чтобы он мог в любой момент взять ее за руку и сказать глазами, чего он хочет.

Надя ничего не знала об этой последней трагической сцене из жизни Мастера и Маргариты, но инстинктивно старалась воплотить в зримом образе именно это прикосновение. Она сделала много вариантов и остановилась на несколько необычной композиции. На метровом выставочном листе изобразила Мастера с кричащими больными глазами, с немым ртом, стоящего на полу на коленях перед Еленой, перед Маргаритой. У него нет сил подняться, выздороветь, поверить в благополучную судьбу своей главной книги. И его жена, Елена, Маргарита, опустилась перед ним на колени, в той позе, в какой она часто стояла на диванной подушечке у его изголовья. Она опустилась, чтобы утешить его, сказать ему последние ободряющие слова перед вечным расставанием. Она бережно заслонила ладонью его мягкий висок и заглядывает в больные глаза, вливая в них свою уверенность и надежду. Вот эти слова, которых нет в романе, ибо Михаил Булгаков не мог их туда вставить. Это был последний его молчаливый диалог с женой.

— Что тебе, Миша? Лекарство твое?

Отрицательный кивок головой.

— Пить? Воды?

Отрицательный кивок головой.

— Твои вещи? Да?

Гримаса немых губ и кивок, означающий и «да», и «нет».

— Поняла. Твой роман «Мастер и Маргарита». Утвердительный, почти радостный кивок и жадный страдальческий взгляд, просьба о невозможном…

— Нет, нет, ты, пожалуйста, не сомневайся. Слушай меня. Я даю тебе слово, что не умру прежде, чем будет напечатав этот роман.

Он ответил ей слабым, благодарным пожатием руки. Это была надежда, с которой он умер, чтобы благодаря своей Маргарите, выполнившей обещание, воскреснуть вновь и в образе Мастера.

Надя смутно догадывалась по тому удовлетворению, которое получала от общения с переведенными в зрительный ряд героями, что ее перо и фломастер проникают за границы невозможного. Изобразив Мастера, удачно завершив большую выставочную композицию, Надя поставила ее на тумбочку и опустилась на колени, чтобы быть с героями на одном уровне. Она никак не могла освободиться от кричащих глаз, созданных ею же самой, и все заглядывала в них, как в глаза живого человека. Она думала, что видит страдания Мастера и немножко страдания Марата, на которые, по ее мнению, он был способен. И не знала девочка, что видит перед собой глаза Булгакова, что перед ним она стоит на коленях в образе Маргариты.

— Надюшка! — раздался за спиной голос отца. — Ты выбросила этот двойной лист или он нечаянно попал в корзину? На английском языке.

Это был голос из другого мира, показавшийся Наде менее реальным, чем тот, в котором она находилась. Девочка поднялась с колен, посмотрела отсутствующим взглядом, спросила с безразличием и непониманием:

— Какой лист?

— Вот… Здесь что-то на английском языке написано. Мамочка хотела выбросить, но, может быть, не надо? Положим в архив? Это черновик письма в Австралию Гейле?

— Нет, — улыбнулась Надя.

— А чего ты улыбаешься?

— Встретилась с хорошим человеком.

— С каким человеком? Со мной? — удивился Николай Николаевич.

— И с тобой, и с Булгаковым. Это мой ответ на уроке английского языка. Надо было по-английски рассказать о каком-нибудь писателе. Вот я и рассказала про Булгакова. Но сначала подготовилась. Дома. Записала все. Ненужная бумажка, можно выбросить.

— А почему про него? Разве он твой любимый писатель? Разве ты его давно знаешь?

— Он стал моим любимым писателем с первого взгляда. Прочитала, и все.

— Ну, а что же ты в нем все-таки нашла? — огорченно спросил Николай Николаевич. — Чертей и дьяволов, кота с пистолетом?

— Я не знаю, что тебе ответить. «Мастер и Маргарита» — этим все сказано.

— Что «Мастер и Маргарита»? — не понял отец.

— Ты плохо прочитал книгу, поэтому и не понимаешь.

— Прочитай мне свой английский ответ, — попросил Николай Николаевич, присаживаясь. — Я хочу понять.

— Пожалуйста, — неохотно взяла в руки черновик Надя. — «Мой любимый писатель Михаил Афанасьевич Булгаков. Мне нравятся его книги, потому что он вкладывал в них всего себя, потому что он писал только правду. Мое любимое произведение «Мастер и Маргарита». Это его лучшая книга. Она оригинальная, умная и очень современная».

— Писал правду, вкладывал всего себя, — перебил ее отец. — Оригинальная, умная, современная. Эти слова ничего не объясняют.

— Это же урок английского языка, — напомнила дочь. — Ну, что я могла еще сказать? Ну, о хороших и плохих людях, о симпатичной дьявольщине. Я просто сказала о «Мастере и Маргарите», — она развела руками. — Для тех, кто читал, для них вот только скажешь «Мастер и Маргарита» — и все ясно.

— Это что? Вроде пароля? — рассердился отец. — «У вас продается славянский шкаф? Шкаф продан, осталась никелированная кровать с тумбочкой»?

— Ты сказал глупость, папа, — сухо отозвалась на его иронию дочь.

Отец не мог понять самого главного. По-английски она могла сказать об этом романе только общие слова. Урок есть урок. Так почему же она тогда взяла именно Булгакова, а не кого-нибудь другого? Потому что не могла и не хотела говорить ни о ком другом, не считала возможным отделять ответы на отметку в школе от ответов, которые требовала от нее жизнь? Она читала Булгакова, иллюстрировала Булгакова и в школе говорила о Булгакове. Это было нежелание раздваиваться даже в мелочах, стремление к цельности восприятия мира. Это было бы как предательство по отношению к Мастеру и Маргарите, если бы она говорила о ком-нибудь другом. Это было бы нечестно но отношению к самой себе и Марату.

— Так, — сказал с некоторой долей растерянности Николай Николаевич. Дочь еще никогда с ним так не разговаривала. — Значит, твой любимый писатель не Пушкин и не Толстой, а Булгаков?

— Ну как ты не понимаешь? Пушкин и Толстой, ну это как ты и мама. Но есть и другие люди, с которыми интересно.

— Это какие же? Марат Антонович, что ли?

— Да, и он тоже.

— Я вот все думаю о его воскресном приглашении. Не нравится мне оно. Мы были с тобой вдвоем, а он пригласил тебя одну. Невежливо как-то.

— Папа, — очень тихо сказала Надя, — ты можешь запретить, и я не пойду. Но это будет для меня большое несчастье.

— А книгу я завез бы ему после работы завтра. — Надя не ответила, только упрямо наклонила голову. — Это я к тому говорю, что ты могла бы, не отвлекаясь, поработать еще над «Войной и миром» или над «Пушкинианой».

— Нет, я буду продолжать работу над «Мастером и Маргаритой».