Мимоза - Чжан Сянлян

Впрочем, до сих пор было непонятно, собирается ли Мимоза замуж — за меня или за кого другого. Правда, когда Эршэ опять назвала меня в шутку Кукла-Тряпичка, она, как и в прошлый раз, отругала ее и велела звать меня «папа». Лицо ее при этом не выразило ничего особенного.

Однажды, проснувшись глубокой ночью, я размышлял о наших с ней отношениях. Пусть я стал «нормальным человеком», уже начал преодолевать себя прежнего, но сделаться навсегда объектом для жалости, для благодеяний... Я могу жить в этой убогой хижине, спать на соломенной подстилке, я привык к тому, что Бухгалтер постоянно скрипит во сне зубами... все это мне по силам. Но жить из милости невозможно — это позор, а ведь еще шаг — и мы муж и жена.

Хочу ли я этого? В глухом, ночном безмолвии я оценивал свои чувства, эту зыбкую, как вода, и мимолетную, как сновидение, нежность. Я любил ее так, как вычитал когда-то в книгах, а она не понимала меня, может быть, и вовсе не догадывалась о моей любви. Вот оно различие в культуре, его уже вряд ли восполнить! Одним словом, я вдруг понял: мы не пара друг другу!

И тем не менее, поев пельменей, я отправился к Мимозе.

Темнело. Снег валил еще гуще, чем утром. В пепельно-сером небе, над пепельно-серыми полями и над деревушкой бушевала белая круговерть. Снежинки не похожи на дождевые капли, они не падают отвесно вниз, а крохотными мотыльками беспорядочно вьются-порхают, словно мысли в моей голове.

Дверь не заперта. Мимоза стоит на пороге, закутавшись в шаль, похоже, куда-то собралась. Эршэ тоже готова — закутана и в руке лепешка, ждет мать. Та, едва завидела меня, улыбнулась и посторонилась, давая мне войти. В комнате я тотчас углядел миску с пельменями — столько и втроем не одолеть.

Нахмурившись, я спросил:

— Откуда пельмени?

— Как откуда? Люди дали! — ответила она без тени смущения и поправила платок.

— Кто? Кто дал?

— Кто захотел, тот и дал! — Ноздри ее вздрагивали, ей приходилось сдерживаться, чтобы не рассмеяться.

— Ладно! — Я тоже усмехнулся.— Тогда я не стану есть! — Едва я вымолвил эти слова, как сообразил, что мой пыл попросту смехотворен. Почему я лезу в ее жизнь? По какому праву? Кто я ей? А внутренний голос твердил мне: «Хватит! Пора кончать!»

— Хо-ро-шо! Что сами не съедим — то собакам отдадим! — смеясь, пропела она детским голоском. По ее разумению, ровно ничего не произошло, так, ерунда. Сколько раз уже я пасовал перед этим ее легкомыслием — смутить ее было совершенно невозможно.

— Знаешь, подвернулось выгодное дельце! — Она, прищурившись, глядела на меня, а потом прибавила, улыбаясь: — Будут баранов резать, десять голов! Днем все непременно бросятся за потрохами, того гляди, овчарню разнесут, вот Борода Се и велел резать ночью, а всю требуху схоронить на кухне. Хромой и сказал, чтобы я шла помогать. Ну, разве плохо? Дождись меня, приду сготовлю тебе чего-нибудь из свежей баранины, а пока поешь пельменей. Десять матерых баранов! Пока прирежут, пока освежуют, пока разделают — боюсь, к утру, не раньше дома буду. Эршэ со мной пойдет, поспит в овчарне, там тоже есть теплая лежанка.

Я продолжал тупо сидеть. Эта миска пельменей... Наверняка это Хромой! Да он же попросту вынул их у нас изо рта и отдал ей! Вот тебе и «Ресторан «Америка»! Во мне бурлили гнев и... ревность. Я понимал, что она идет свежевать баранов, что там требуются ловкие руки, что это — ее обязанность как члена бригады, ее ведь направили, но мне казалось, что кладовщик совершил с ней, так сказать, сделку — иначе с чего бы ему уступить ей это «выгодное дельце»?! «Женщины изменчивы!» — эта мысль неотступно преследовала меня.

— Что ж, иди. — Я встал и подчеркнуто безразлично прибавил: — А я пойду домой, в бригаду.

— Ну зачем? — Ее прекрасные глаза широко распахнулись, полные неподдельной наивности. — Сначала поешь, почитай немного. Меня не жди, иди к себе спать. Будешь уходить — запри дверь... Мой глупенький песик!

Вытянула губы и крепко прижалась к моему лицу, мне показалось, что она при этом чуть улыбнулась. Усадила меня обратно на лежанку, подхватила Эршэ и исчезла за дверью, словно внезапный порыв ветра,

Я сидел как в столбняке. На фотографиях возле лежанки богач Артынов бросал на красавицу Анну глупо-обольстительный взгляд; мне это показалось вдруг злой насмешкой. Комната опустела и обрела какой-то заброшенный, нежилой вид. Только сейчас я ощутил, что Мимоза с дочкой сделались неотделимой частью моей жизни, и комната без них лишилась тепла и уюта. Как же быть мне и что делать? Мимоза... она ведь такая... такая... Мысли мои путались. Настроение — хуже некуда. Я встал, засветил лампу и под крышкой котла отыскал кашу, еще теплую. Поел наспех и уткнулся в книгу. Из овчарни донеслось протяжное блеянье — верно, начали резать баранов.

Дочитал я до строк Горация: «Да! Римлян гонит только судьба жестокая за тот братоубийственный день...»[21] — тут со стуком распахнулась дверь, будто порыв ветра ворвался в дом. Забился-затрепетал язык пламени в лампе, и на пороге возник огромный детина.

Это был Хай Сиси!

Я вскочил, пораженный, принял помимо воли боевую стойку и вперил в него взгляд.

— Знаю, Мимоза в овчарне. Думал, ты дома, искал тебя там. — Ему, как и бригадиру, даже в голову не могло прийти, что место, где человек спит, называется не «дом», а как-то иначе — «общежитие», к примеру.— Я к тебе, парень, по делу, больше не к кому!

Он говорил удивительно мягко, и я успокоился. Никакой враждебности. Он давно уже не был у Мимозы и озирался по сторонам, как я, когда впервые пришел сюда. В глазах его мелькнуло разочарование.

— Что ж, садись,— жестом хозяина я указал ему на лежанку. — Поговорим!

— Лучше давай ко мне. Там дверь не запирается, а в комнате вещи. — Объясняться со мной он, похоже, не собирался, не сказал и ничего вроде «не бойся», словом, держался, как давний друг. Он вызывал доверие, этот человек, не помнящий прежних обид.

— Ладно,— я пристроил под мышкой книгу,— идем!

После нашей драки Хай Сиси несколько дней «гулял» в городе, а вернувшись, спокойный и молчаливый, как и прежде, правил повозкой. При встрече он и глаз не подымал, словно мы вовсе не знакомы, он и с Мимозой перестал знаться. Меня угрызения совести не мучили — обычная психология победителя на любовном ристалище, но при Мимозе я избегал упоминать о нем. Сама она говорила о Хай Саси с удивительным бесстрастием. А он, он искал не ее — меня. Что-то он скажет? Идет понурившись, тяжело ступая — дело, видать по всему, важное. Подобравшись, я двигался следом; меня одолевало любопытство.

Снег все сыпал и сыпал. Пронзительный, ледяной ветер взметал белые снежинки, и в непроглядном ночном мраке от них рябило в глазах. Шагать приходилось, высоко поднимая ноги. Наконец мы добрались до конюшни; наши плечи и шапки покрывал слой пышного снега.

— Входи! — Он толкнул узкую дверцу рядом со стойлом. Низкая крохотная каморка, потолок подперт жердиной, а на ней — яркий походный фонарь. Мы отряхнули снег, а он скинул грязную обувку и устроился на лежанке, скрестив ноги.

— Усаживайся! — пригласил он, потом дотянулся и ухватил с печи пыхающий чайник — большущий, потемневший от времени. Заварил две кружки чаю, видно, заранее все приготовил.

— Пей, это настоящий чай, язви его! Я и сахару бурого положил!

Я взобрался на лежанку и сел против него. Здесь поместился низенький столик красного лака, ветхий, но протертый до блеска. Больше никакой домашней утвари, зато на полу заботливо сложены уздечки, кнутовища, ременные подпруги.

Он хмуро молчал, с шумом прихлебывал чай, касаясь вытянутыми губами края кружки, будто заботил его только вкус чая. Отпил и я — чай в самом деле оказался необыкновенно сладок. В комнате было тихо, только за стеной время от времени слышался перестук лошадиных копыт. Хай Сиси выхлебал полкружки, заметно было, что он старается изо всех сил сдержать возбуждение. Отер ладонью рот и, уставившись куда-то в угол, произнес:

— Знаешь, уехать хочу.

— Уехать? Куда? — Он обращался ко мне как к задушевному другу, и я невольно ощутил свою причастность к его судьбе.— Почему уехать?

— А какого дьявола торчать в этой мерзкой дыре!— Он слабо повел рукой. — Сил у меня вдоволь, работу я знаю — неужто не получу в другом месте те же тридцать монет?! Правду сказать, поначалу и не собирался тут засиживаться, да вот встретил... ну, короче, с Мимозой... познакомился...

Он умолк. Молчал и я — какие уж слова, коли он о Мимозе заговорил. Глядел на него и чувствовал, что краснею. За стенкой лошади били копытами. Он ухватился за лаковую крышку стола, руки поникли, словно ослабевшие крылья орла, глаза — точно остекленели. Дерзкий задира в один миг сделался строг и серьезен. Я разволновался. Вдруг явилась мысль уступить ему Мимозу — вот уж поистине подходящая пара! «Хороша доброта, нечего сказать, собственную подлость прикрыть захотел! А ее любовь? Предать ее?» Я не проронил ни звука.