Оливия Киттеридж - Элизабет Страут

— А я спросила — что? А что такое?

— Значит, не знаешь?

Она положила очки на колени.

— А что, мне полагается это знать? Мы играем в «двадцать вопросов»?

— А я твою знаю: «В один волшебный вечер…»[23]

— Это — моя любимая песня? Вот уж не знала.

— А разве нет?

Бонни пожала плечами, надела очки, взглянула на книгу.

— «Я вечно гоняюсь за радугами».[24] Когда я интересовалась в последний раз, она и была твоей любимой.

Когда же был этот последний раз? Хармон едва помнил эту песню. Он уже готов был возразить: «Нет, это „Всегда бросается дурак“…»,[25] но Бонни уже переворачивала страницу, и он ничего не сказал.

По воскресеньям он навещал Дейзи, они сидели на диване. Много говорили о Нине. Ее включили в программу «нарушений питания» и назначили персональную психотерапию и еще — семейного терапевта. Дейзи постоянно поддерживала связь с девочкой по телефону и часто разговаривала с ее матерью. Когда они обсуждали все это, у Хармона возникало чувство, что Нина — их ребенок, его и Дейзи, и что любая из сторон ее благополучия — предмет их величайшей заботы. Когда девочка стала прибавлять в весе, они разломили пончик и «чокнулись» его половинками, как бы произнеся тост. «За преломляющих пончик! — сказал Хармон. — За Булку-Люка!»

Когда он бывал в городе, ему на глаза повсюду попадались парочки, они обвивали руками плечи друг друга в нежной интимности, и ему казалось, что от их лиц исходит сияние: это было сияние жизни, люди жили. Как долго сможет он еще прожить? Теоретически еще лет двадцать, даже тридцать, только он сомневался, что это ему удастся. И зачем бы ему этого хотеть, если он не заручится хорошим здоровьем? Вон, если посмотреть на Уэйна Рута — он всего на пару лет старше Хармона, а его жене приходится лепить на телевизор ярлык с датой, иначе он не будет знать, какой сегодня день. А Клифф Мотт, с тикающей бомбой внутри, готовой взорваться в любую минуту, раз все артерии у него закупорены? У Гарри Кумза была ригидность затылка, а умер он от лимфомы в конце прошлого года.

— Что ты собираешься делать в День благодарения?[26] — спросил он Дейзи.

— Поеду к сестре. Это будет замечательно. А ты? Все мальчики дома соберутся?

Хармон покачал головой:

— Нам три часа придется в дороге провести, чтобы с родителями жены Кевина этот день отметить.

Однако получилось не совсем так, как планировали: Деррик не смог туда приехать, так как предпочел отправиться к своей девушке. Другие мальчики там, конечно, присутствовали, но это ведь было не дома, и получилось все как в гостях, как встреча с родственниками, а не с сыновьями.

— На Рождество все будет гораздо лучше, — пообещала Дейзи. Она показала Хармону подарок, который собиралась послать Нине, — подушку, вышитую крестиком, со словами «Я ЛЮБИМА!» — Как думаешь, не сможет ли это ей помочь, если она время от времени станет на нее поглядывать? — спросила она.

— Это хорошо.

— Я разговаривала с Оливией и подпишу открыточку от нас троих.

— Это очень хорошо, Дейзи.

Хармон спросил Бонни, не хочет ли она на Рождество сделать сладкие шарики из воздушной кукурузы.

— Боже упаси, ни за что! — ответила Бонни. — Когда твоя мать их делала, я вечно боялась, что у меня все зубы повылетят.

Непонятно почему, ее слова, ее такой давным-давно ему знакомый тон вызвали у Хармона взрыв смеха, а когда она рассмеялась вместе с ним, он почувствовал, как все его существо наполнилось битыми стеклышками любви, успокоения и боли. Приехал домой Деррик на два дня, помог отцу срубить елку, помог ее установить, а потом, на следующий после Рождества день, уехал кататься на лыжах с друзьями. Кевин был не таким общительным и веселым, как раньше: казалось, он повзрослел и стал серьезнее, а может, побаивался Марты, которая не стала есть морковный суп, когда узнала, что он сварен на курином бульоне. Другие мальчики посмотрели спортивные передачи по телевизору и уехали повидать своих девушек в дальние городки. До Хармона наконец дошло, что пройдут годы и годы, пока их дом будет полон внуков.

В канун Нового года они улеглись спать в десять часов.

— Не знаю, Бонни, — сказал Хармон. — Праздники в этом году почему-то навеяли на меня тоску.

— Что ж, Хармон, — ответила она. — Мальчики выросли. У них своя жизнь.

Как-то днем, когда торговля в магазине шла особенно вяло, он позвонил Лезу Уошберну и спросил, свободна ли еще площадь, что он сдавал тому парнишке — Бёрнему. Лез ответил — да, свободна, он больше ребятам не сдает. Тим Бёрнем уехал из города, о чем Хармон не знал.

— Уехал с другой девчонкой, не с той хорошенькой паршивкой, которая больна была, — сообщил Лез.

— Прежде чем соберешься сдать кому-то, скажи мне, ладно? — попросил Хармон. — Мне может понадобиться площадь для работы.

Потом случился день в январе, когда наступила вдруг оттепель, как это бывает посреди зимы; снег на несколько минут растаял, оставив после себя мокрые тротуары и сверкающие кузова машин. Дейзи позвонила ему в магазин и спросила: «Ты не мог бы заехать?»

На маленькой въездной аллее у Дейзи стояла машина Оливии Киттеридж, и, когда он ее увидел, он все понял. В доме плакала Дейзи, готовя чай, а Оливия Киттеридж не плакала, она сидела за столом и непрерывно стучала по нему ложкой.

— Моя чертова всезнайка-невестка… — говорила она. — Послушать ее, так она может экспертом выступать по любому вопросу, черт бы ее взял. Она мне сказала: «Оливия, ну не могли же вы на самом деле ожидать, что она поправится! Люди с такой болезнью практически никогда не выздоравливают». А я ей говорю: «Но ведь не все же они умирают, Сюзанна!» А она мне: «Ну, Оливия, многие на самом деле умирают».

— Похороны закрытые, — сказала Дейзи. — Только семья.

Хармон кивнул.

— Она принимала слабительные, — говорила Дейзи, ставя перед ним чашку с чаем и вытирая нос бумажным платком. — Ее мать нашла их у нее в ящике в спальне. И это что-то объясняет, потому что она вдруг перестала набирать вес после того, как прибавила несколько унций. И поэтому ее в четверг отправили в больницу… — Тут Дейзи пришлось сесть и спрятать лицо в ладонях.

— Сцена получилась кошмарная, — начала Оливия описывать происшедшее Хармону. — Судя по тому, что рассказала мать Нины. Разумеется, девочка не хотела в больницу. Пришлось вызывать людей, привлечь служащих из больницы, и ее увезли. Она брыкалась, кусалась…

— Бедная девочка! — пробормотала Дейзи.

— А прошлой ночью у нее случился инфаркт, — сообщила Хармону Оливия, покачала головой и слегка шлепнула по столу ладонью. — Господи прости, — произнесла она.

Тьма на улице стояла уже давно, когда он уехал.

— Где же ты все это время пропадал? — спросила Бонни. — Твой ужин давно простыл.

Он не ответил, просто молча опустился на стул.

— Ты лучше скажи мне, где ты был?

— Кружил по городу, — ответил он. — Я же говорил тебе — у меня тоска.

Бонни села напротив.

— Из-за того, что у тебя тоска, я чувствую себя ужасно. А я вовсе не настроена чувствовать себя ужасно!

— Я же тебя не виню, — сказал он. — Прости, пожалуйста.

Через несколько дней утром Хармону в магазин позвонил Кевин.

— Ты занят, пап? Минутка найдется?

— А что случилось?

— Просто хотел узнать — ты в порядке? И вообще — все нормально?

Хармон смотрел, как Бесси Дейвис перебирает лампочки.

— Конечно, сынок. А что?

— Да мне подумалось, ты какой-то вроде угнетенный ходишь в последнее время. Сам не свой.

— Да нет, Кевин. Все по-пловецки.

Это выражение было у них в ходу, когда Кевин слишком поздно — чуть ли не подростком — научился плавать.

— Марта беспокоится, может, ты злишься из-за того морковного супа на Рождество?

— Ох ты господи, да нет же! — Он увидел, что Бесси повернулась и направилась к щеткам и метлам. — Это мама тебе сказала?

— Никто мне ничего не говорил. Я просто хотел узнать.

— Может, мама на меня жаловалась?

— Да нет, пап. Я же тебе сказал. Это я сам. Просто хочу знать всего-навсего.

— Не беспокойся, — сказал Хармон. — У меня все в порядке. А у тебя?

— По-пловецки. Все хорошо, пап. Будь спок.

Бесси Дейвис, городская старая дева, долго стояла и говорила, пока покупала себе новый совок для мусора. Она говорила о проблемах с ее тазобедренным суставом, о бурсите. Говорила о состоянии щитовидной железы у ее сестры. «Терпеть не могу это время года», — говорила она, покачивая головой. Когда она ушла, Хармона охватило беспокойство. Казалось, какая-то пленка, висевшая между ним и остальным миром, была сорвана и теперь все стало близким и пугающим. Бесси Дейвис всегда много говорила, но сейчас он увидел ее одиночество ясно, словно синяк у нее на лице. Слова «Не я, не я»[27] пришли ему на ум. Он представил себе трогательную Нину Уайт, сидящую на коленях у Тима Бёрнема перед мариной, и подумал: «Не ты, не ты, не ты».