Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

Проходили дни, а следователь все не являлся.

За тюремным оконцем бился ветер, и стекла занесло снегом. В камере стало холодно.

Ксенья сначала считала дни, потом сбилась со счета — все тюремные дни были слишком похожи один на другой.

Она все обдумала и все решила: она будет молчать. И, решив это, она больше не ждала допроса, и он больше не пугал ее. Она ждала смерти.

Каждый вечер, закутавшись в свое пальтишко, она садилась на тюремную койку и думала о смерти. Ей во что бы то ни стало нужно было представить ее себе, представить ясно и точно, чтобы потом не испугаться, когда она придет, может быть, завтра, может быть, послезавтра, может быть, через неделю. Она старалась представить себе свою собственную смерть и не могла. Смерть казалась ей только болью, страшной болью, от которой погаснет сознание, но никогда смерть не казалась ей уничтожением, потому что после нее оставался жить дорогой ей мир. И готовясь к смерти, готовясь к преодолению непреодолимой боли, она мысленно продолжала жить в этом дорогом для нее неумирающем мире, жить вместе с Леной, с Кириллом, с Андреем, с Платоном Михайловичем… И чем меньше оставалось ей жить, по ее расчетам, чем ближе подходил день смерти, тем отчетливее видела она свой мир друзей, видела так ясно и в таких подробностях, словно рассыпалась вдруг тюремная стена и он — этот мир — лежал прямо перед ней, перед ее глазами. Она все знала о нем и видела все сразу — от грандиозных революций, ведущих людей к счастью, до Лениной тугой вечерней косички и пестрого цветка герани, выращенного Прасковьей Васильевной.

Каждый вечер, кутаясь в свое пальтишко, она сидела на тюремной койке и прислушивалась, но прислушивалась теперь уже не к шагам в коридоре, нет, она прислушивалась к звукам далекого города, к звукам, которые доносил ветер, бьющий в окно снежной крупой. Вот пробили на каланче часы, вот прозвучал где-то одинокий выстрел и смолк, вот завизжали тюремные ворота и заскрипел снег под ногами куда-то идущих людей… И она ловила каждый из этих звуков, ловила с жадностью, как ловит воздух задыхающийся человек, ловила, чтобы понять и разгадать их, чтобы узнать, что происходит там, за каменной тюремной стеной.

Иной раз, прислушиваясь к звукам города, Ксенья так к засыпала, сидя на койке и склонив голову на ее железную спинку. Однажды ночью, когда Ксенья вот так же заснула, сидя на койке, ее вдруг разбудила боль в глазах, как будто в камере неожиданно зажгли ослепительно яркий свет.

Ксенья открыла глаза и приподняла голову.

В камере стояла кромешная темнота. Впервые со дня ареста Ксенья увидела ее — лампочка под потолком прежде никогда не гасла. Ксенья сначала испугалась, потом обрадовалась.

«Что-то случилось в городе… Электрическая станция перестала работать…»

Ксенья на ощупь пробралась к окну и прислушалась. В городе было тихо. Спала и тюрьма.

Потом по каменному полу тюремного коридора зашаркали торопливые шаги, послышались приглушенные голоса, опять шаги, и кто-то остановился у дверей камеры. Затем дверь отворилась и Ксенья увидела надзирателя с фонарем. Он вошел, все заслонив своей огромной тенью, поставил фонарь без стекол с сальным огарком свечи на пол в углу и, сказав: «Не тушить!», ушел. Опять захлопнулась дверь, но Ксенья успела заметить, что и тюремный коридор освещен тоже свечами.

«Значит, действительно перестала работать электрическая станция».

Ксенья легла на койку, но спать уже не могла.

«Что случилось в городе? Может быть, забастовали рабочие? Может быть, что-нибудь готовится?»

Ей представился темный город и Андрей, куда-то спешащий по заснеженной улице. Потом представилась конспиративная квартира здесь недалеко, у Ангары, в маленьком домике старика Силова. Вспомнилась черная пасть русской печки, маленький шаткий столик, вокруг него люди, вполголоса беседующие при огарке свечи, светлые волосы Платона Михайловича и его крутой упрямый лоб…

«Может быть, что-нибудь готовится? Почему погас свет?»

Свеча в фонаре потрескивала и шипела, как сало на сковороде. Мутный круг света колыхался только в самом углу камеры, а дальше, и на койке и у окна, стоял густой полумрак, словно сырой тюремный воздух был насквозь пропитан черной копотью.

Ксенья долго лежала, глядя на оплывающую свечу, потом закрыла глаза и уже в полусне услышала скрежет тюремных ворот, ржание лошади во дворе и скрип снега под полозьями саней.

Сон как рукой сняло. Ксенья поднялась и села на койке.

«Приехали контрразведчики? Смена караула? Почему ночью?»

Она силилась понять, что происходит во дворе, но не могла. Там опять совсем мирно по-деревенски заржала лошадь, где-то за тюремной оградой залилась лаем собака и все стихло.

Однако Ксенья уже не решалась лечь. Она сидела, насторожившись, и вслушивалась в тишину. Так прошло довольно много времени, и вдруг уже не во дворе, а в самой тюрьме, рядом в коридоре, раздались поспешные шаги, звонкий стук железных дверей, торопливые приглушенные голоса и внезапно все эти звуки покрыл одинокий пронзительный крик:

— Прощайте, товарищи!.. На смерть уводят… Прощайте!..

Что-то мягко и глухо ударилось в каменную стену, звякнули упавшие на пол ключи, кто-то застонал, и все смешалось в шарканье ног и в натужных вздохах, словно несколько человек поднимали за стеной какую-то тяжесть, для них непосильную.

Ксенья встала с койки, шагнула к дверям, но едва удержалась на ногах. Колени у нее ослабели и подгибались. Чтобы не упасть, она протянула вперед руки и, коснувшись холодного железа дверей, прижалась ухом к закрытому «глазку».

«Уводят на казнь…»

Шум в коридоре удалялся. Где-то хлопнула железная дверь, и удар ее прозвучал, как выстрел. Опять раздался крик. Но теперь он был приглушен каменными стенами — кричал кто-то в камере. Это был даже не крик, а вопль без слов. Человек взывал о помощи, зная, что и без слов все поймут. И тюрьма