Власть и наука - Валерий Сойфер

Страшный удар по позициям Лысенко нанесла книга Жореса Александровича Медведева, законченная им в это время. Медведев дал читать рукопись книги нескольким коллегам. С неё были изготовлены машинописные копии, с них делали новые и новые -- самиздат заработал на полную мощь. Книга оставляла неизгладимый след убедительностью фактов4.

Оборона на два фронта

К концу 1962 года окончательно сложилась ситуация, при которой Лысенко пришлось сдерживать нападение с двух сторон -- отражать критику биологов и противостоять напору представителей точных наук. Обороняться же Лысенко мог только с помощью чужих рук -- заступников из верхушки партийного аппарата, то предоставлявших ему трибуну для широкомасштабных обещаний, то лично защищавших его (27).

Характерной чертой этого периода стала двойственность принимаемых верхами решений. В постановлениях, публикуемых от имени ЦК партии и правительства, почти всегда соседствовали разорванные абзацем, параграфом или пунктом два раздела на одну и ту же тему. Сначала говорилось о якобы несомненных успехах мичуринской биологии и необходимости биологам и дальше идти по этому пути, а ниже, после упоминания о физике, химии или математике, шли абзацы о пользе развития новой биологии с применением физических и химических методов. Это отчетливо проявилось в принятом в январе 1963 года Постановлении ЦК КПСС и Совета Министров СССР "О мерах по дальнейшему развитию биологической науки и укреплению её связи с практикой" (28)5.

Конечно, Лысенко пробовал изменить это положение, укрепить свои позиции в биологии. В конце 1962 года он созвал в ВАСХНИЛ большую конференцию, на которой было заслушано более 70 докладов "о путях управления наследственностью" (путь, правда, был избран один -- перенос растений в чуждые для него условия среды, но называлось это всегда громко, всегда во множественном числе). На этот раз основной упор делали на якобы доказанную возможность превращения яровых культур в озимые после посева их в течение 2-3 лет не весной, как положено, а осенью, под зиму. Многие последователи Лысенко утверждали, что доказали возможность такой трансформации любых сортов, показывали таблицы с цифрами, щеголяли терминами. Кое-кто занимался обратными переходами -- из озимых в яровые. И тоже получалось всё чудесно: внешняя среда сама формировала желаемые свойства.

Особенно активен был на этой конференции селекционер с Украины Василий Николаевич Ремесло, с энтузиазмом взявшийся за выведение новых сортов на Мироновской селекционной станции. За ним уже числилось несколько сортов, он постоянно утверждал, что все они получены на основе учения товарища Лысенко, а за это Лысенко и поддерживавшая "мичуринцев" коммунистическая партия показали всем, как они умеют ценить и возвышать своих героев: он стал членом ЦК компартии Украины, депутатом Верховного Совета УССР, зам. Председателя Президиума Верховного Совета УССР, лауреатом Ленинской премии, Героем Социалистического труда, был награжден 22 орденами и медалями СССР, орденом Труда ЧССР, орденом "Возрождения" ПНР, орденом "Звезда Дружбы Народов" ГДР, стал академиком ВАСХНИЛ, членом-корреспондентом Академии наук ГДР. Спустя несколько лет, когда Ремесло получил еще несколько высокоурожайных сортов, его избрали за большой практический вклад в сельское хозяйство академиком АН СССР. Несмотря на все награды и звания академик был крайне плохо образован, в предложении из десяти слов мог сделать двадцать ошибок.

Ремесло объявил на конференции, что сорт мягкой яровой пшеницы "мироновская-264" (42-хромосомный вид пшеницы) получен "путем воспитания" из твердой 28-хромосомной пшеницы6. По окончании конференции Лысенко выступил 3 декабря 1962 года с большим докладом, подводящим итоги. Через два месяца ему удалось напечатать его в "Правде" (29). Воодушевленный услышанными докладами он вопрошал:

"Кто теперь... всерьез усомнится в возможности в прямом смысле лепить, создавать из условий неживой внешней среды, при посредстве совершенно незимостойких растений, например, яровой пшеницы или ячменя, хорошо зимующие озимые растения" (30).

Это открытие он причислял к новым выдающимся достижениям советской науки и радовался тому, что "приоритет этого важного теоретического открытия в биологической науке остается за Советским Союзом, за мичуринской биологией" (/31/, выделено Лысенко).

Новым в докладе Лысенко было желание принизить значение работы Уотсона и Крика о строении дезоксирибонуклеиновой кислоты. Ничего особенного эти молекулы, по его словам, не представляли и никоим образом не могли рассматриваться как молекулы наследственности. Он даже соглашался признать кое-что в представлениях ненавистного Августа Вейсмана, лишь бы отбросить главное -- то, что молекулы ДНК могут быть средоточием генов:

"То, что зачатки новых поколений возникают, получают свое начало не из сомы родителей -- в этом Вейсман и его последователи правы... Но неверно утверждение о наличии мифического наследственного вещества, особого, отдельного от живого тела (сомы)... Нельзя также приписывать нежизнеспособность веществу, например, дезоксирибонуклеиновой кислоте, свойство живого, то есть свойство наследственности" (32).

Коснулся он и еще одного больного для него вопроса -- о роли химии и физики, и снова с небольшим отступлением в одном вопросе:

"Изучать физику и химию живого крайне важно не только для целей медицинской и сельскохозяйственной практики, но и для теоретической биологии" (33).

и наступлением в другом:

"В теории это особенно важно для познания закона превращения неживого в живое при посредстве живого" (34).

Нет, не хотел Лысенко смириться, что нет никакого превращения неживого в живое, что процессы биосинтеза молекул -- это чисто химические реакции, что нет в этом процессе тайны, якобы ускользающей всегда от исследователя.

"Никакое химическое или физическое познание живого не дает представления о тех биологических законах, по которым живет и развивается органический мир" (35).

От этой зауми, от желания возвести Китайскую стену между разными способами познания (и еще хуже: между процессами в живых организмах) несло не материализмом, а настоящей мистикой. И сколько бы раз не возглашал Лысенко, что он самый что ни на есть стойкий материалист, слова его говорили об обратном. Парадокс, впрочем, заключался в том, что и скрытым агностиком он также не был, как не был он и теистом. Просто недообразованность, неспособность понять диалектику развития характеризовали его уровень познания и мышления.

Очередной партийный окрик на критиков Лысенко

Распространение книги Медведева, также как приобщение к числу критиков лысенкоизма крупнейших отечественных ученых разных специальностей, сделали за год то, что не удавалось за десятилетия. Научный и нравственный портрет малограмотного человека, но ожесточенного и ловкого политикана, проступил ясно и стал отчетливо виден огромному числу интеллигентов в стране. Хотя усилиями партии коммунистов в стране была рождена интеллигенция "нового типа", хотя воспитанники советских вузов были в подавляющем большинстве выходцами из рабочих и крестьян, приобщение их к культуре, искусству, науке выточило из них не одни лишь винтики, послушно вкручивающиеся в нужном "углублении" государственного механизма, а породило людей с развитыми мозгами. В свою очередь, это неминуемо повлекло за собой индивидуальность мышления. Как ни спорили между собой социологи и критики советского режима о задавленности мыслей, чувств, а, главное, поступков советского человека, как ни сравнивали степень самоутверждения интеллигента западного и советского, и у последнего способность давать оценки и приходить к суждениям не стопроцентно определялась сегодняшней передовицей "Правды". Отсюда вытекал и массовый интерес к делам, тебя лично вроде бы не касающимся, а, тем не менее, волнующим каждого вполне искренне. Этот интерес исключительно возрос после хрущевских нападок на сталинизм и "культ личности" в целом. В обществе вдруг, в масштабах, сильно напугавших власти и самого Хрущева, проявилась тяга к вскрытию язв общества. Многие были готовы принять участие в их лечении и устранении истоков болезни.

В этот момент книга Медведева в одночасье открыла сущность Лысенко множеству людей. Черты его незатейливой биографии, особенности речи, приземленность лозунгов, приемы борьбы с антиподами в науке, которые рождали общие симпатии в тридцатые-сороковые годы, годы, когда простоватого крестьянского парубка вынесло на гребень общественного интереса, теперь вызывали отвращение. Перестала казаться симпатичной недообразованность, стала коробить примитивная упрощенность помыслов "Главного Агронома Страны". Преступной предстала мания неразделяемой ни с кем власти, которая привела к гибели в лагерях и тюрьмах одаренных ученых, цвета русской науки. Ни у кого не осталось и тени сомнений о вреде практических выдумок этого сухопарого, злобного человека. Перестала манить цветистость обещаний, их иллюзорность не подлежала сомнению. Отодвигать далее час ответа за эти преступления больше было нельзя. И многие полагали, что час настал.