Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии - Уильям Манчестер

В такой обстановке Нюрнбергский трибунал выносил приговоры по делу Круппа и корпорации «Фарбен». Судьи спешили поскорее покинуть Европу. Приговоры выглядели внешне убедительно, но осужденным оставили возможность подавать апелляции.

Понять ход процесса Круппа можно лишь помня о темных тучах, сгущавшихся над Берлином. Во время заседаний постоянно происходили разного рода инциденты, такие, как вмешательство архиепископа Фрингса, самоубийство шефа эссенского гестапо Петера Нолеса, множество петиций о помиловании, которые поступали судьям, а также попытки защиты заставить служащих Круппа изменить показания.

Приятельское общение в «Гранд-отеле» быстро пошло на убыль. Процесс принял нервозный, конфликтный характер. Прокуроры оказывали давление на свидетелей и демонстрировали неприязнь по отношению к самим членам суда. Однажды прокурор долго добивался и добился-таки от свидетеля подтверждения, что Мюлузский завод был переведен с французского берега Рейна на немецкий не вследствие приказа, а просто в интересах Круппа. Один из адвокатов выразил протест и закричал, что допрос свидетеля напоминает допросы в нацистских «народных судах». Подобное сравнение с нацистским «судом», где даже запрещено было давать показания в пользу обвиняемого, оскорбило членов суда, и председательствующий Дейли ответил холодно: «У нас не было подобного опыта, доктор, поэтому нам неизвестно, какого рода допросы там проводились».

Но еще более грубым нападкам подвергся последний свидетель Тэйлора, Отто Заур. Он был приближенным фюрера, слишком много знал, и защита была бессильна. Заур подтвердил под присягой, что Крупп обратился прямо к фюреру, чтобы получить право на использование евреев из Аушвица в строительстве «Бертаверк». Эти показания шли вразрез с объяснениями защиты – почему на заводах Круппа трудились иностранные рабочие. Адвокатам оставалось лишь применить испытанный ход «сам дурак», то есть скомпрометировать свидетеля. Кранцбюлер заявил, что Заур, «подобно китайскому мандарину, пользовался всеми благами при диктатуре, но притворяется, что был только мальчиком на побегушках». Другой немецкий адвокат обозвал толстощекого Заура «грязной свиньей», а третий заявил, что «выставлять свидетелем этого человека – все равно… что привлекать Геббельса в качестве свидетеля в пользу нацистской «демократии».

Это было совсем не то же самое, но адвокатов волновало только одно: представить дело так, будто немецкие магнаты лишь следовали правилу «с волками жить – по-волчьи выть» и вынуждены были выполнять приказы.

Была у них и другая цель – затянуть процесс, особенно ввиду мрачных новостей из Берлина. Им не раз делали замечания за нарушения регламента и процедурных правил, но они продолжали тянуть время разными способами. Например, они измучили всех нескончаемыми статистическими данными по концерну Круппа.

По версии защиты, к 1 июля 1914 года лишь 5 процентов стали Круппов использовалось для производства пушек. (По другим данным – до 39 процентов, но обвинение, изнуренное процессом, не стало в это вникать.) В период между двумя мировыми войнами, по словам свидетелей защиты, всего 14 процентов продукции фирмы использовалось в военных целях; в 1939 году военную продукцию производили лишь около четверти рабочих фирмы, и только когда фюрер провозгласил тотальную войну, число занятых военным производством увеличилось до 42 процентов.

Проанализировать и оценить все эти данные было невозможно, тем более что свидетели расходились в своих показаниях. А самое главное, они не имели прямого отношения к сути выдвигаемых обвинений. Если американская сторона протестовала, немцы заявляли, что их притесняют. Когда суд отклонил первое и четвертое из обвинений (участие в агрессии и заговор), это могло означать что угодно, только не германофобию американских судей. Что касается немецких адвокатов, то они восприняли это со злорадством, поспешив объявить о «крахе политической и теоретической основы обвинения в целом».

Американцев раздражал отказ самого Круппа выйти на свидетельское место. Они собирались его допросить по поводу поезда, который увез 500 евреек в Бухенвальд, и что за работы велись в Аушвице, зачем крупповских женщин-охранниц обучали по методике СС и т. д. Он имел право не давать показаний против самого себя, но его «молчаливая забастовка» не могла не вызвать осуждения судей.

Вообще-то это был их собственный ляпсус. Три месяца назад американские судьи допустили промах, который и дал Круппу предлог не выступать в судебных заседаниях. Впоследствии Кранцбюлер признался, что защита просто искала такую возможность, Альфрид ни в коем случае не должен был подвергнуться перекрестному допросу: эти запротоколированные показания работали бы против него до конца жизни.

Началось с того, что еще в январе трибунал решил, для ускорения дела, что менее важные свидетели могут дать письменные показания в различных помещениях Дворца правосудия. Немецкий адвокат Шильф настаивал, чтобы при этом непременно присутствовали обвиняемые. Ему было отказано, и суд оставил свое решение в силе. Тогда все адвокаты Круппа в знак протеста вышли из зала суда. На континенте это считалось приемлемой формой протеста, а в Америке и Англии – нарушением закона. Тэйлора и Кранцбюлера, которые могли дать разъяснения, в это время не было (они работали на других процессах). Судьи, не знакомые с континентальным правом, сочли, что было проявлено намеренное неуважение к суду. Председатель велел разыскать адвокатов. Нашли и доставили в зал суда шестерых. Им было объявлено, что они подлежат аресту за неуважение к суду, и адвокатов отвели в камеры. Это неразумное решение было принято из-за незнания местных законов. После суток ареста пятеро принесли обвинения суду. Но шестой отказался это сделать и был отстранен от участия в процессе. Для Кранцбюлера это был просто подарок судьбы. Он тут же заявил: «Мой подзащитный в дальнейшем воздержится от любых личных заявлений, будучи убежден, что они только ухудшат положение».

Странная логика, тем более что пятеро из обвиняемых – Бюлов, Ин, Янсен, Коршан и Купке – продолжали давать показания по делу Альфрида и по вопросам, касавшимся друг друга. Но Крупп получил предлог молчать, а миллионы немцев уверились, что Альфрид, как некогда его отец, стал мучеником за фатерланд.

Но пока еще, несмотря на события в Берлине, политики не давили на военные суды. Защита отдыхала, перекладывая заботы на главного крупповского советника, а тот представлял дело так, что «молодой Альфрид» не мог быть ничем, кроме как колесиком в общем механизме. И вот 30 июня Крупп сделал в суде личное заявление. Он говорил спокойно и внешне выглядел уверенным. По словам Альфрида, он выступил от имени своих коллег, ставших обвиняемыми. Они работали в его фирме, будучи уверенными, что ее репутация останется нерушимой. Но теперь все они оказались жертвами некоего мифа. Его концерн, который был только деловым предприятием, превращен в символ тевтонской агрессии. Лично он, Крупп, никогда, даже ребенком, не слышал, чтобы на вилле «Хюгель» кто-то одобрительно говорил о войне, а символом Дома Круппов является не пушка, но три колеса, что является знаком торговли, а не войны. Альфрид убежден, что его отец Густав был бы оправдан, если бы предстал перед Нюрнбергским трибуналом. Но его собственное положение отягощается тем, что он теперь должен отвечать за систему, которую не создавал и, по его словам, во многом не одобрял. Теперь вот его обвиняют в том, что он сотрудничал с государством. Однако, громко заявил Крупп, возвысив свой глубокий баритон так, чтобы услышала вся Германия, он даже гордится этим: «Нам нельзя поставить в вину, что в трудный час военной опасности мы исполняли свой долг, следуя тем же путем, что и миллионы других немцев на фронте и в тылу, причем многие из них отдали свою жизнь». Альфрид решительно отклонял обвинения в ограблении оккупированных земель. Проблема использования рабского труда для него была сложнее, и это обвинение он игнорировал, как будто такого вопроса вообще не существовало. Он просто говорил, что в его концерне всегда люди были важнее денег, что он воспитан в традиции бережного отношения к людям, которые в нем работали, причем некоторые – на протяжении нескольких поколений. Но Альфрид имел в виду лишь немцев. А рабы не были крупповцами, они не были людьми. С помощью такого софистического приема Крупп мог позволить себе утверждать, что «ничего бесчеловечного» по отношению к работникам фирмы не допускалось.