Осада (СИ) - Кирилл Берендеев

Он спрыгнул и притянул к себе Настю. Ход шел параллельно Якиманке, уходя куда-то вдаль, темнота стояла такая, что казалась материальной, приходилось идти наощупь, размахивая пистолетом перед собой. А позади по скобам уже стучали тяжелые ботинки. И свои то были, чужие, неведомо. Борис прибавил ход, шаги его и его спутницы гулко отдавались в тоннеле, уводившим в неведомые дали, а позади уже плюхались в лужицы грязи, переговаривались скороговоркой непонятными словами; наконец, оглушая, застрочил автомат, завизжали пули, отскакивая от стен. Борис прижал к стене Настю, но стены не оказалось, так они обнаружили поворот, небольшой изгиб тоннеля, по которому уже надобно было бежать, не разбирая дороги, пули визжали где-то за спиной, Борис только сейчас сообразил ответить, разрядив в никуда обойму, только это заставило преследовавших немного утишить бег.

Дыхание перехватило, они вынуждены были остановиться, Борис судорожно хватая затхлый воздух подземелья, неожиданно нащупал скобы, поняв, что иначе от преследователей не оторваться, он подтянул к ним Настю. Та, не понимая, зашептала слова благодарности, и просьбы продолжать бегство, ее нервная система оказалась куда крепче Лисицына.

– Лезь вверх, живо! – приказал он. Настя полезла, торопливо, раз едва не сорвавшись, ударилась о крышку, вскрикнула невольно. – Поднимай ее, – он подумал, лучше бы было наоборот, но с другой стороны, она ведь совсем не умеет стрелять. – Поднимай, ну же!

И она подняла. Блеклый свет полночи показался им ослепительно ярким, Настя зажмурилась даже, глаза отвыкшие за пять минут пребывания в абсолютной темноте от света вовсе, с трудом возвращались к способности видеть. Она выбралась поспешно, и позвала Бориса. Потом поспешно оглянулось, но вокруг никого не обнаружила. Пустота, лишь в отдалении слышна автоматная трескотня и уханье взрывов.

– Тихо там? Осмотрись, я сейчас, – сказал он, опустошив последний магазин и начиная быстро карабкаться. Она кивнула, отойдя в сторону, больше по привычке, колодец находился на проезжей части, почти на самой середине ее, на слиянии улиц Большой Якиманки и Большой Полянки, далеко от развернувшегося театра военных действий.

Внезапно со стороны Полянки, донесся гул стремительно приближающейся машины, через мгновение она выскочила из проема между знаниями, еще миг, и голова Бориса, только появившаяся над колодцем, была сметена появившейся темной легковушкой представительского класса, пистолет, что он держал в руке, попрыгав по асфальту, прикатился к ногам Насти; не задумываясь, девушка подняла его.

Автомобиль немедля затормозил, почувствовав удар, его чуть заметно занесло, он замер прямо перед окоченевшей девушкой. Водитель стремительно открыл дверь.

– С ума сошла? – крикнул он. – Тут бои идут, а ты… что ты вообще здесь делаешь? – Настя молчала, водитель, молодой человек, лет тридцати, в дорогом костюме, пристально смотрел на нее. Потом оглянулся, глядя на то место, с которого Настя не отрывала взгляда. Наконец только рассмотрел открытый колодец, тут же сообразив, крикнул ей:

– Чего ждешь, открытый люк, прорыв, – и едва не силой затащил на водительское сиденье. К машине уже бежали бойцы спецназа, и добровольцы «Московской Руси», водитель показал им на люк, туда едва не на ходу были брошены несколько гранат. Грохот донесся до Настиных ушей, но уже отдаленный, машина стремительно набирала ход, выкручивая руль, водитель вывозил ее подальше с места трагедии, через минуту меж ней и Борисом уже встали дома, улицы, переулки, площади, бульвары и скверы.

108.

О гибели Пашкова мне доложили через десять минут. Через пятнадцать я уже подъезжал к месту трагедии с мутью на душе и выбитой почвой из-под ног, я еще не поверил вначале, переспросил, уверены ли они в правдивости, как-то сразу вспомнилась Валерия, ушедшая точно так же нежданно. Сердце упало, я бросился в гараж, к своему «Фаэтону», вихрем понесся вниз, с холма в сторону Нового Арбата. По дороге машину дважды заносило на встречную, точно я и вправду не мог совладать с конями, заложенными в ней, точно я в этот момент сызнова оказался героем мифа, в третий уже раз мчащийся к месту трагедии, и все за какой-то месяц с небольшим, и все еще чувствующий бешеное биение сердца и разрастающуюся пустоту внутри. Казалось, ей уже некуда расти, но тут… видимо, особый случай.

Как странно, прежде я терял, кого искренне любил, теперь потерял давнего своего противника, но от этого не стало легче. Вместе с Пашковым, из меня ушло нечто… вроде бы ничего там уже не осталось, но все же ушло такое, что связывало еще с этим миром, я прибыл на Минское шоссе бесплотной тенью, уже не ощущая себя, странно, что на мою тень обращали внимания военные чины, оптом толпившиеся вокруг изуродованного пулями тела. Они даже пропустили меня к телу поближе, кто-то узнал, пожав руку, совершенно неуместное действо здесь.

Какое-то время я молча стоял и смотрел, потом услышал из ниоткуда звонок, как-то не сразу догадавшись, что это мой мобильный сообщает о президенте на линии. Денис Андреевич уже знал обо всем, но старался держаться, как мог, представляю, каким для него это было ударом. После поражения под Владивостоком, после фактического разрыва с женой, кажется, они уже не общались вовсе, он держался исключительно силою воли Виктора Васильевича, теперь, когда этой опоры, не стало, почувствовал то головокружение, какое ощущает всякий, забиравшийся на верх небоскреба и смотрящий вниз, на улицы, переполненные народом, копошащимся немыслимо далеко, на пространство разделяющее их, и невольно чувствовалось, как это расстояние жаждет немедля сократиться, настаивая, чтобы смотрящий сверху вниз перевесился через парапет и снизошел до людского муравейника самым быстрым, из всех известных, путем.

Я вынул мобильный; отходя от изувеченного тела, даже не верилось, что это Пашков, а не неудачно загримированный под него актер: про премьера уже вышло несколько фильмов, казалось, здесь снимается очередной. Да и антураж подходящий: свет прожекторов, множество начальственных лиц, выбравшихся из немалого числа правительственных машин, наглухо перегородивших трассу. Вокруг толпится народ, тысячи и тысячи любопытствующих лиц, милиция пыталась отбирать у них камеры, фотоаппараты, мобильники, все это бесполезное занятие, нужное и так заснято и передается от одного аппарата к другому рассылкой, частные и общие планы разброда и шатания верхушки растрепанной вертикали, враз лишившейся своего стержня, своей сути.

Денис Андреевич спрашивал меня о чем-то, я не сразу переключился на его слова. Виденное завораживало настолько, что не давало сосредоточиться на чем-то одном, мысли мешались, приходили и уходили, а я, лишенный опоры, лишь мог следить за их перемещениями в пространстве, частью которого стал мой мозг.

– Это катастрофа, – пробормотал вслух я, после чего услышал короткие гудки, президент не выдержал, повесил трубку. Мне показалось, я озвучил его самые черные мысли. Попытался перезвонить, но связь срывалась, Денис Андреевич заблокировал аппарат, я беспомощно опустил мобильник, и снова подошел к телу, почему-то его никак не могли увезти. Вышел из-под прицела камер, на темную сторону шоссе, к своему павшему «Фаэтону», забрался внутрь, проехал несколько сот метров, но остановился и опустил стекла, прохладный воздух ночи сквозил, овевая разгоряченное лицо. Странно, я давно уже не сидел вот так, в машине, высунувшись в окно и разглядывая спустившуюся ночь. Я давно не опускал стекол, не помню, опускал ли я их вообще когда-нибудь, в этой машине точно нет. И стоял ли посреди улицы, в стороне от шума и гама, дожидаясь неизвестно чего. Всегда находились срочные дела, или пустые дни надо спешно наполнять чем-то, и находилась Милена или Валерия, или, как в тот день, обе сразу…. Один в машине, стоящей посреди шоссе, смотрящий в никуда, среди безбрежного потока мыслей, не желающий ни спешить, ни загонять себя, ни забываться… словно с запозданием в тридцать один год я выглянул на мир из своего убежища, мир встретил меня прохладным ветром, темнотою и непривычной и ему и мне тишиной, если не обращать внимания на шум позади, изредка долетавший до моего пристанища.

И лишь по прошествии часа медленно повел свои четыреста пятьдесят лошадей небесной колесницы обратно, на стоянку в конюшню небожителей. Столь медленно, что редкий транспорт, что частный, что государственный, шарахался от моей машины с федеральными номерами, оснащенной мигалкой и спецпропуском, позволяющим ехать, как угодно на любой дороге, выходить как удобно из любой ситуации, но тем не менее, соблюдавшей положенное ограничение в шестьдесят километров в час. Стекла «Фольксвагена» оставались по-прежнему опущенными, всякий водитель мог заглянуть в тонированное нутро и увидеть владельца, но никто не смел глядеть в мою сторону.