Девочка и пёс - Донтфа Евгений Викторович

Не сказав ни слова, Марк вышел из спальни. Алитоя уже давным-давно перестала задавать ему глупые вопросы, вроде как "всё ясно?", "запомнил?". В этом не было необходимости. Она прекрасно знала, что её странный слуга понятлив и сообразителен сверх меры и всё что она говорит запоминает буквально дословно. Он обладал феноменальной памятью и легко мог воспроизвести речь любого, кого он слышал, причем не важно вчера или несколько лет назад. И на этом его таланты не заканчивались. Он запросто оперировал в уме любыми цифрами и моментально производил вычисления, которые не выполнили бы и за день десять лучших математиков Королевской академии наук. Он молниеносно мог сосчитать количество людей в толпе, бисеринок на костюме, листьев на дереве и т.д. Он никогда ничего не забывал, при этом все события он помнил с точной привязкой ко времени и с легкостью мог сказать свидетелем чему он был в 24 минуты первого часа третьего дня месяца Гор два года тому назад. Он никогда ничего не ел и не пил, он мог сымитировать эти действия, но потребности в них никакой не испытывал. Он прекрасно видел в темноте, а также до некоторой степени сквозь стены. Он был невероятно, немыслимо силен. Одной рукой он поднимал в воздух взрослого здоровенного мужика весом за 100 килограмм. Мог разбить кулаком огромный валун, проломить толстую кирпичную кладку или насквозь пробить человеческое тело. Мог согнуть стальную балку, разорвать на части любого зверя, остановить и отшвырнуть назад летящую на полном скаку лошадь и поднять и бросить в сторону кузнечную наковальню. Всему этому Алитоя была свидетельницей. При этом сам по себе Марк был практически неуязвим. Он мог стоять в огне, находиться сколь угодно долго под водой. Его не пронзали ни стрелы, ни копья, не разрубали мечи, не ломали огромные дубины. Алитоя давно уже поняла, что его кожа лишь чисто внешне напоминает человеческую, а на самом деле нечто совершенно иное, ей абсолютно неизвестное. Даже если лезвие клинка рассекало кожу, она очень быстро затягивалась и никакой крови никогда не появлялось. На самом деле иногда колдунья ловила себя на мысли что немного побаивается Марка Второго, как она в шутку называла его. Он не старел, не болел, и судя по всему был практически бессмертен. Алитоя совершенно не представляла что он такое и считала бы его полубогом, если бы он не был так по детски наивен. Несмотря на всю его сверхъестественную память и математические способности, его представления об окружающем мире, его знания о людях и их взаимоотношениях находились где-то на уровне семилетнего ребенка. Он очень многого не знал и не понимал, порой даже совсем тривиальных и очевидных вещей. И ей приходилось учить его, объяснять, открывать, рассказывать. Это доставляло ей немалое удовольствие, но иногда, с некоторой тревогой, она задавалась вопросом не воспринимает ли она Марка как своего ребенка. Но это конечно был вздор, да и учился он очень быстро, никогда ничего не забывал и потому взрослел тоже быстро. Но конечно только в том отношении какое Алитоя считала нужным, она лепила из него верное, покорное, умное орудие, совершенного слугу и помощника и вполне добилась в этом успеха. Впрочем, ей не нужно было прикладывать каких-то дополнительных усилий чтобы добиться от него верности. Его преданность по отношению к ней была абсолютна, безгранична и лишена каких бы то ни было сомнений. Как будто те первые слова что он услышал от неё в пещере навсегда и необратимо утвердили его в фанатичном, бездумном, безоговорочно преданном, прямо-таки рабском служении своей богине.

Алитоя улыбалась в темноту. А еще Марк мог говорить любым голосом, который хоть раз слышал, и издавать практически любой запах. Обычно он этим не пользовался, но иногда, под настроение, Алитоя просила его немного поблагоухать тем или иным ароматом. Вот и сейчас после его ухода она явственно почувствовала легкий шлейф сладкого ванильного теплого запаха сдобной выпечки. В прошлом она несколько раз просила его об этом. Этот чудесный аромат моментально возвращал её в детство, в тот недолгий, теперь казавшийся почти моментальным, отрезок времени от рождения до 10 лет, когда еще была жива бабушка и они все вместе жили в её доме на берегу моря. Бабушка пекла изумительное райское хрустящее печенье с орехами и запах этого печенья, будивший маленькую Алю по утрам, прочно и наверное уже навсегда соединился в ней с ощущением счастья. Такого счастья, которое бывает только в детстве и которое уже никогда не повторяется когда ты взрослый, даже если ты проживешь сотни и сотни лет и поднимешься к самым вершинам власти и могущества. Ибо в том чистом, звонком, полном простых надежд и бесконечного времени пронзительном счастье не было еще и тени тех неприятных знаний о людях, о мире, о себе, из-за которых в будущем навсегда потускнеет, замутиться, отяжелеет, покоробиться восприятие любой радости твоего сердца. И чаще всего Алитоя не любила вспоминать об этом, по её мнению, единственном светлом времени своей жизни. Но иногда до жути хотелось, "Может быть с возрастом я становлюсь сентиментальнее?", с усмешкой спрашивала она себя, и она привела Марка в один из лучших магазинов выпечки в Акануране, чтобы он запомнил нужный ей запах. И затем несколько раз просила включить этот аромат. Но сейчас он сделал это по собственному выбору. "Может он почему-то счел что сейчас мне это нужно?", подумала она, "Пытается заботится обо мне. Ах, милый Марк". Она вспомнила как он убивал людей по её приказу, разрывал их на части голыми руками, ломал позвоночник, выдирал конечности, проламывал ребра, раздавливал всмятку сердце и всё это совершенно спокойно, невозмутимо и даже благоухая райским печеньем мертвой бабушки. "Мой милый Марк", прошептала она с улыбкой.

102.

Экипаж судьи покинул караван под вечер. Мастон Лург немного беспокоился о Галкуте, выдержит ли тот ночную езду, но слуга заверил что со всем справится, что в конце концов ушибленные бока, разбитая опухшая физиономия и разрезанная и зашитая рука это сущие пустяки, которые никак не могут помешать ему управлять лошадьми. Судья выслушал это с некоторым сомнением, но ему так невыносимо хотелось покинуть этот проклятый караван, что он решил отправляться, не дожидаясь утра.

Они ехали всю ночь при свете двух лун, Тии и Арасель, и двух фонарей, заправленных "горючей смолой". Мастон иногда забывался тревожным сном, но как ему казалось тут же просыпался. Ему то и дело чудилось, что изнурённый, избитый Галкут потерял сознание и они съехали с дороги. Он выглядывал в окошко и убеждался что они по-прежнему на тракте. И только когда первые лучи рассвета развеяли ночную темноту, ему стало легче и спокойнее. Правда еще одной причиной для его тревоги стала Элен. Девочка была необычайно молчалива, задумчива и даже как будто печальна. Она тоже спала урывками, бесконечно ворочаясь на сиденье кареты, то пытаясь свернуться калачиком, то вытягивая ноги на пол или усаживалась, привалившись к стенке, и равнодушно смотрела в окно. Выглядела она усталой и осунувшейся. Мастон Лург взволнованно спросил себя уж не заболела ли она. И снова причины этого волнения терялись где-то в самых глубинах его души, так что нельзя было понять волнуется ли он потому что может пострадать предмет, на который он собирался выменять у верховного претора должность, титул и деньги или он действительно переживает из-за того что маленький беззащитный ребенок возможно испытывает боль или подвергается какой-то угрозе. Но перед самым рассветом Элен наконец крепко и надолго уснула. Судья задумчиво глядел на бледное гладкое личико спящей девочки и странные чувства рождались в его душе. Они брели осторожно и тихо, испуганно, по-воровски осматриваясь вокруг, словно понимали, что они здесь чужие, им не место в этой холодной мрачной душе. И судья отчасти тоже был смущен этими нежными светлыми эмоциями, которые как он прекрасно знал и твердо верил совершенно ему не свойственны. "Наверно детям просто положено забираться нам в самое сердце, это главный их дар и единственное оружие", усмехнулся он и попытался выкинуть всё это из головы. Возможно уже через месяц-два он, новоявленный барон или граф, будет сидеть перед огромным камином в гостиной зале собственного дворца и с улыбкой вспоминать о этих нелепых переживаниях. Тем не менее сейчас он был и вправду встревожен. Ему очень хотелось потрогать лоб Элен, чтобы проверить нет ли у неё жара, но он боялся что девочка проснется и, вообразив себе невесть что, устроит истерику. Но Элен крепко и безмятежно спала, утренняя заря сияла над миром и Мастон Лург в конце концов успокоился и даже повеселел. До Аканурана осталось совсем нечего, а значит все эти тревоги скоро закончатся, а новая и прекрасная жизнь наоборот начнется.