Продолжение «Тысячи и одной ночи» - Жак Казот

Шамахда нерешительно взял одну монету.

«Ты что делаешь?! — Негр затопал ногами. — Будешь по одной монетке грузить трех ослов? Шевелись, тупица!»

Дровосек взял пять кошельков и два из них уронил на пол.

«О-о, у тебя к тому же и руки дырявые! — зарычал джинн. — И за что мне такое наказание. Он уморит меня, сведет в могилу на две тысячи лет раньше срока!»

Негр выскочил из комнаты, вернулся с большим сундуком и с недовольным видом торопливо наполнил его кошельками. Подхватив сундук под мышку, великан с дивным проворством промчался по залам к выходу и швырнул ношу на траву.

«Забирай, — сказал он запыхавшемуся дровосеку, — и чтоб впредь даже духу твоего тут не было! Если ты и твои ослы не утащите всё сразу, лишнее — закопай! Мне эти кошельки пересчитывать некогда, но, думаю, тебе больше нечего тут делать. Посмотри внимательно на мою дверь и заруби себе на носу: если в ближайшие девятьсот лет ты посмеешь шуметь поблизости и опять разбудишь меня, то пожалеешь, что родился на свет».

«Слушаю, господин мой, и повинуюсь. Желаю тебе спокойного сна».

«Скатертью дорожка», — проворчал негр.

Он потянулся и зевнул во весь рот, открыв пасть, способную проглотить валявшийся на земле сундук.

Когда духи проявляют широту души, нам, здесь присутствующим, надо помнить, что они ничего просто так не делают и доверять им нельзя. А теперь вы узнаете, как богатство, неожиданно доставшееся дровосеку, привело к тому, что он, на свою и на мою беду, стал моим дедом.

Сильный, ловкий и расторопный, Шамахда не растерялся. Чтобы дрова не поранили ослам шкуру, он всегда прикрывал ее пустыми мешками и теперь быстро снял их, наполнил золотом, крепко-накрепко завязал и взвалил на спины животных.

Сундук опустел только на четверть, и дровосек вырыл яму, засыпал оставшиеся кошели землей и забросал камнями.

Он весело распахнул дверь своего дома и рассказал о приключении жене. Та была женщиной благоразумной, и они вдвоем, когда дети уснули, спрятали золото, которое привез Шамахда, а остальное решили забрать следующей ночью при свете луны.

Мои дед и бабка благополучно осуществили задуманное и зажили припеваючи, но богатство свое скрывали, тратили понемногу, так, чтобы благосостояние казалось плодом их собственного труда и рачительности. С виду они жили скромно, и потому никто им не завидовал.

Однако они никогда не скупились на то, чтобы выучить и вывести в люди детей. Трое сыновей пошли по купеческой части и заслужили всеобщий почет и доверие. Дочь их была прекрасной, как день, и способной внушить самую сильную страсть тому, кто смог бы ее увидеть, но ни один мужчина к ней не сватался, ибо она никогда не выходила из дому без провожатых и лица своего никому не показывала. Звали ее Биллах-Дадиль.

Однажды дочь Шамахды пошла в баню вместе со своими рабынями. Улицу перегородили верблюды и лошади, и красавице пришлось укрыться под портиком большого здания.

Султан Шадзарихдин, прекрасный сын самаркандского царя, ехавший на охоту вместе со своими слугами, тоже остановился, пропуская караван.

Ему пришлось сдерживать своего коня, и Биллах-Дадиль увидела, сколь этот всадник ловок и изящен. Он произвел на нее такое впечатление, что с того самого дня девушка потеряла покой и свободу.

Что это было? Случай? Возможно, но я в это не верю, ибо вскоре после того, как Биллах-Дадиль влюбилась в царевича, объявился наш мерзкий преследователь.

Дочь Шамахды сгорала от страсти, в которой не смела признаться своим родителям, она таяла и чахла на глазах. Напрасно ее отец обращался к лучшим врачевателям Самарканда, они говорили, что девушке не жить, и родители ее и братья были безутешны.

За полгода до этого в их дом стала приходить разносчица с румянами, притираниями, душистыми водами и прочими необходимыми женщинам мелочами. Она уверяла, что прибыла из Мосула{330}. Ее товар пользовался спросом, все женщины города находили торговку приятной, а возраст — вызывающим почтение.

Старуха умела втереться в доверие ласковыми взглядами, обходительными, но не льстивыми, речами, без устали рассказывала интересные истории или сказки, в зависимости от того, кому что нравилось, и, если порой в них звучала насмешка, она всегда казалась непреднамеренной.

Любезность ее распространялась даже на прислугу. И если хозяйки платили втридорога за ее товар, то служанкам она уступала его за бесценок. С сочувствующим видом она выслушивала их откровения и при необходимости оказывала разного рода одолжения.

Когда Биллах-Дадиль заболела, эта мосулская торговка стала навещать ее каждый день.

Она садилась в уголке спальни, слушала разговоры врачей, пожимала плечами и говорила рабыням:

«Эти люди ничего не понимают, они погубят вашу прелестную хозяйку. Вот увижу, что они совсем опустили руки, и испытаю одно никому не известное средство. Я бы не научилась делать столь полезные и совершенные румяна да притирания, кабы не смыслила кой-чего во врачевании, а уж в том, что касается разных женских недомоганий, со мной никакие ученые не сравнятся».

День ото дня состояние Биллах-Дадиль ухудшалось, и тут ее чуть не убила новость, которую девушка, лежа в постели, услышала вроде бы ненароком. Служанки обсуждали между собой последние события и при этом помыслить не могли, что они имеют прямое отношение к болезни их хозяйки.

В Самарканд для заключения договора между двумя государствами прибыл китайский посол: от имени своего господина он предлагал царевичу Шадзарихдину руку императорской дочери.

Известие это до того поразило больную, что она лишилась чувств. Казалось, жизнь вот-вот покинет ее.

В доме начался переполох. И когда дочь Шамахды пришла в себя, мосулская торговка осталась в спальне. Она уселась на ковре, скрестив ноги по-турецки, и обратилась к двум рабыням, хлопотавшим вокруг Биллах-Дадиль.

«Вот что я вам скажу, — заявила она. — Сил моих больше нет смотреть, как эти самозванцы снадобьями своими и невежеством убивают самый прекрасный цветок Самарканда и всей Тартарии… Как только наша красавица о чем-нибудь попросит, позвольте мне подойти к ее постели и услужить ей. Коли я не помогу, вот эта шкатулка достанется вам, а вы знаете: тому, что я приношу в этот дом, цены нет».

Служанки охотно согласились, и по первому их знаку торговка приблизилась к Биллах-Дадиль.

«Ты ведь знаешь, кто я, моя красавица? — ласково заворковала старуха. — Я люблю тебя, точно самая нежная мать, позволь мне дотронуться до твоей ручки… О, какая горячая! У