Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем) - Олег Верещагин

Вот теперь Сморч покачал головой:

— Нет… Понимаешь… он и раньше был моим лучшим другом… а за эти годы… когда только палуба и чужие берега… нет.

— Он хотел убить Олега, — заметил Сергей.

Подошедшие люди Сани уже укладывали тела Сани и Щуся на импровизированные носилки. Один из них хотел бросить мой палаш, извлечённый из трупа, к моим ногам, но, помедлив, протянул рукоятью вперёд. Я взял. Лезвие уже очистили от крови.

— Знаю, видел, — кивнул Сморч. На меня он не смотрел. — Не, Вадим, я не останусь. Я поведу корабль в море.

— Продолжать дело Сани? — кривовато усмехнулся Вадим.

— Нет, — Сморч покачал головой. — Попытаться кое-что исправить. Я знаю, — он вдруг улыбнулся, — вообще-то меня считают туповатым, это, кстати, правда… но кое-что я понимаю.

— А те, на корабле, они захотят? — уточнил Вадим. Сморч поднял бровь:

— Там разные ребята… А кто не захочет… — он погладил рукоять топора.

— Значит, не останешься? — повторил Вадим.

— Нет, — Сморч встал. — Может быть, когда-нибудь мы встретимся…

— Ладно, — Вадим посмотрел в сторону, потом подал Сморчу руку. — Бывай.

— Угу, — вместо рукопожатия Сморч крепко обнял его, и Вадим ответил. Сергей, помедлив, пожал руку, спросил:

— Передать привет остальным?

— Конечно, — Сморч повернулся ко мне.

— Слушай, — сказал я, — ты, может, встретишь где-нибудь наших — Наташку Мигачёву там, Крючкову Наташку, — я с извинением покосился на Вадима — он смотрел в море, — или Арниса — он плавает со скандинавами… Вот им передавай привет.

— Хорошо, — кивнул Сморч и, круто повернувшись, пошёл в прибой к кораблю. Так и не подав мне руки, не попрощавшись…

…Мы долго смотрели вслед кораблю. Потом тучи вдруг разорвались, и тонкий луч солнца упал на корму, где серебряной искрой что-то сверкнуло.

Но уже не понять было, кто стоял там, на корме — и салютовал нам клинком на прощанье.

Впрочем — это мог быть лишь Сморч.

— У тебя сейчас не очень получается, — Таня погладила меня по щеке, по плечу и сочувственно добавила: — Давай просто полежим.

— Давай, — я со вздохом откинулся на вересковую подстилку. — Извини, Тань.

— Ничего, — хмуро-понимающе ответила она.

«А-ах-х-хш-ш… а-ах-х-хш-ш…» — хрипло вздыхало неподалёку море. Пронзительно свистел где-то меж камней сырой ветер, но в гроте, где мы лежали, было тихо и даже тепло. Танюшкины пальцы, блуждавшие по моей груди, запнулись о два параллельных шрама, шедших от ключицы, стали очень-очень нежными, и Танька выдохнула:

— Этот тот медведь, да?

— Да, — отозвался я задумчиво. — Мои первые раны… Я ещё терял сознание, когда Олька их шила… А ты плакала…

— А вот от этой ты едва не умер… — она осторожно притронулась к выпуклому шраму на левом боку. — А где те… которые на тропинке на Кавказе?..

— Там, — буркнул я, — на бедре, справа… на левой руке, под локтем. И ещё — слева под рёбрами. Самая опасная была.

Пальцы Танюшки легко коснулись шрамов — там… там… там… Я замер, переживая эти прикосновения, как наслаждение.

— А что у тебя сзади? — вдруг спросила она. — Ниже спины, я давно хотела спросить — рубцы…

Я резко сел, обхватив колени руками и уставился взглядом в море. Свежая рана на рёбрах вспыхнула болезненной огненной полосой. Танюшка, тревожно глядя на меня, поднялась на локте. Помолчала и тихо спросила:

— Это… там, да?

— Да, — ответил я, не поворачиваясь. — Это от палки. Тот, кто называл меня своим рабом, бил меня палкой. Как плохой хозяин бьёт собаку.

— Бедный ты мой… — руки Танюшки обвили меня за шею сзади, щека легла на плечо. — Как же ты вытерпел…

— Не в боли дело… — начал я, но Танюшка меня перебила немного удивлённо:

— Но я и не о боли…

Я повернул к ней голову и увидел в её глазах понимание.

— Спасибо, Тань, — выдохнул я.

— Почитай мне стихи, — попросила она. Я положил свою ладонь на её сцепленные у меня на груди руки…

— Слушай. Это Игоря стихи.Вкус медной денежки во рту под языком…Харон весло обмакивает в Лету.Я сам с собой сегодня не знакомИ в каждой песне путаю куплеты.Мороз, мороз!Ты не морозь меня.Чего стараться? Ни жены, ни дома…Никто не ждет, а белого коняИ след простыл…Ночная глаукомаНавеки ограничивает взорОдним пятном безлико-грязной формы.Лишь зодиак чеканит свой узор,И парки судьбы расшивают в нормы.Нормально…Отдышавшись от петли,Простить, смешав потери и утраты,Всеядности кладбищенской землиПожертвовав тупой удар лопаты.За все мои высокие грехиМне денег в ротДосыпят сами боги,Чтобы я молчал и не читал стихи,Мешая перевозчику в дороге…

… — Грустные стихи, — тихо выдохнула Таня, щекоча мне щёку шёпотом.

— Грустные… — согласился я. — Понимаешь, Танюшка, я ведь его убил. Он был моим другом, а я его убил… Не надо ничего говорить! — почувствовав, что Танюшка открыла рот, попросил я её. — Я всё знаю, Тань. Только от этого не легче. Совсем. Ни чуточки.

— « — Тима! — неожиданно мягко сказа Гейка и взял товарища за руку. — Что это? Ведь мы же ничего плохого никому не сделали. А ты знаешь, если человек прав… — Да, знаю… то он не боится ничего на свете. Но ему всё равно больно.»

Я удивлённо повернул голову к Танюшке.

— Это же «Тимур и его команда», — напомнила она мне книжку, которую я очень любил.

— Да… — медленно сказал я. — Ему всё равно больно… Тань, ты меня держи, ты меня не отпускай! — почти выкрикнул я и порывисто зарылся лицом в её волосы.

Это было, это было в те года,От которых не осталось и следа…Это было, это было в той стране,О которой не загрезишь и во сне,о которой не загрезишь и во сне…Я придумал это, глядя на твоиКосы-кольца огневеющей змеи,На твои зеленоватые глаза —Как персидская больная бирюза,как персидская больная бирюза…Может быть, тот лес — душа твоя,Может быть, тот лес — любовь моя,Ну а, может быть, когда умрём —Мы в тот лес отправимся вдвоём,мы в тот лес отправимся вдвоём…

С утра жарища была такая, что я невольно удивился: неужели вчера была осенняя унылая погода?