Мир красного солнца - Клиффорд Саймак

Сбитые головки заклепок организованно катались по полу, сначала в одну сторону, потом в другую. Еще один гол.

Связку ракетных ускорителей тряхнуло, и она начала вибрировать. Мистер Мик понял, что у него осталось несколько секунд, торопливо выбил еще пару заклепок, бросил инструмент и покинул отсек. В месте, когда-то прикрытом листом обшивки, он ухватился за шпангоут и выбрался наружу. Изо всех сил оттолкнувшись, он поплыл в пространство.

Нашарив рычаг управления ранцевым двигателем, мистер Мик включил его сразу на полную тягу. Ощущение было такое, будто его ударили по голове. Он потерял сознание.

Билли Джонс сидел в офисе ремонтной мастерской, все с той же сигаретой, приклеившейся в углу рта, и все с той же слезой в глазу.

— В жизни не видел ничего подобного! — объявил он. — Он же половину обшивки потерял! Как он после этого управлялся с кораблем, не понимаю!

Механик в комбинезоне разглядывал носки своих ботинок, с удобством расположенных на столе:

— Я вам вот что скажу, мистер. Солнечная система не видала такого пилота, как он! И никогда больше не увидит, я думаю. Он привел свой корабль сюда с неработающими приборами. Шел по счислению.

— Я написал о нем большую статью, — сказал Билли, — Как он погиб как настоящий астронавт, ну и все такое. Читатели с руками оторвут. Шансов выжить у него не было. Корабль потерял управление, кувырком стал падать на Сатурн. Потом бах! Один большой огненный цветок…

Механик прищурился, не сводя глаз с носков ботинок:

— Они все еще там возятся. Зря, все равно ничего не найдут. Его, небось, до самой орбиты Плутона разбросало.

Внутренняя дверь шлюза тяжеловесно откатилась, и порог переступила фигура в скафандре. Шлем откинулся.

— Добрый вечер, джентльмены! — сказал Оливер Мик.

Собеседники смотрели на него, разинув рты.

Первым пришел в себя Джонс:

— Не может быть! Ваш корабль взорвался!

— Я знаю, — сказал мистер Мик. — Я как раз успел выбраться. Дал полную тягу на ранцевом двигателе и потерял сознание. Пришел в себя на полпути ко второму кольцу. Довольно долго добирался обратно.

Он повернулся к механику:

— Не могли бы вы продать мне подержанный скафандр? В моем полно жучков. Давно пора от него избавиться.

— Жучков? А, понимаю. С ним не все в порядке?

— Точно, — ответил мистер Мик, — С ним не все в порядке.

— У меня есть подходящий, и я с вас ничего не возьму, — сказал механик. — Это была настоящая игра!

— Можно забрать скафандр прямо сейчас? — спросил мистер Мик, — Я тороплюсь. Мне надо лететь.

Джонс вскочил на ноги:

— Но вы не можете! Все думают, что вы погибли, вас ищут! Вы кубок выиграли! Кубок лучшему игроку!

— Нет, мне нельзя оставаться. — Мистер Мик неловко переминался с ноги на ногу. — Мне еще надо многое увидеть, во многих местах побывать. Я и так здесь задержался.

— Но кубок…

— Скажите Гусу, что это его кубок. Пусть он поставит его на каминную полку. Там у него место расчищено.

Глаза мистера Мика за стеклами очков странно заблестели:

— Скажите ему, мне будет приятно, если, глядя на этот кубок, он будет иногда вспоминать обо мне.

Механик принес скафандр. Мистер Мик подхватил его под мышку и направился к шлюзу.

Не дойдя до порога, он обернулся:

— Джентльмены, может быть…

— Да? — сказал Джонс.

— Может, вы скажете, сколько я забил голов? Видите ли, я сбился со счета.

— Девять, — сказал Джонс.

Мистер Мик покачал головой:

— Старею, должно быть. В молодости я забивал по десять голов!

И дверь шлюза закрылась за ним.

ДЕВЯТЬ ЖИЗНЕЙ

Гилхрист Вульф подошел к полке и снял с нее журнал. На чистой белой странице он написал: «Сегодня Гофф закрыл дело Хендерсона. Никакого объяснения его исчезновению не найдено».

Сделав эту запись, он пролистал журнал назад, очень медленно, притворяясь, будто просто проглядывает страницы. Но в конце концов он дошел, как и рассчитывал, до той трагической более ранней записи, сделанной тридцать лет назад.

Она была датирована шестнадцатым октября две тысячи триста тридцать четвертого года и начиналась такими словами: «Сегодня исчез Энтони Такермен…».

Он не стал дочитывать до конца. В этом не было необходимости. Он мог бы отбарабанить эту запись наизусть, если бы его попросили.

А теперь в журнале появились и другие заметки и описания обстоятельств дела — сегодняшняя, которую он только что написал, и та, которую он оставил десять дней назад. И он от души надеялся, что ему удалось придать своей заключительной заметке столь же бесстрастный научный тон, как у первоначальной записи Уилфрида Сомса, сделанной тридцать лет назад.

Он снова вернулся к своей заключительной записи и с некоторым изумлением — хотя чему здесь было изумляться? — обнаружил, что, за исключением имен, он почти слово в слово повторил то, что записал Соме в тот давний октябрьский день: «Двадцать третье июля две тысячи шестьдесят четвертого года. Вчера вечером исчез Сартуэлл Хендерсон…».

Собственно, почему бы и нет, спросил он себя. Оба они писали об одинаковых происшествиях, хотя действующие лица были разными.

Вульф рассеянно задумался о том, были ли Хендерсон и Такермен знакомы между собой. И решил, что вполне могли быть. Но это еще не означало, что данное совпадение имело хоть какое-то касательство к их судьбе. Возможно, заключил он, этот аспект загадки вообще не имел никакого значения. Гофф проверил бы гипотезу об их отношениях, если бы счел ее сколько-нибудь важной: такого толкового начальника службы безопасности можно было только пожелать.

Вульф снова вернулся к записи о Такермене и еще раз перечитал ее, хотя и без того знал наизусть. Его мучил вопрос, не крылась ли в ней какая-нибудь зацепка, до сих пор остававшаяся незамеченной, — какой-нибудь неуловимый, скрытый намек. Но он быстро понял, что в ней не было ничего подобного — да и вообще ничего нового. Она была бесцветной и немногословной, как и всегда, потому что ее сделал человек, который не мог позволить себе питать даже малейшую надежду. Это было сухое изложение установленного факта и ничего более. И это, подумал Вульф, вполне понятно. В каждом из происшествий имелся один важный центральный факт: исчез человек. Не сбежал, не был похищен. Просто исчез. Только что был здесь и сейчас, а потом — раз! — и нет его.

Он медленно отпустил страницы, слегка придавливая их большим пальцем: серое, сливающееся мельтешение сделанных от руки записей, накопившихся за многие годы, — летопись мелких успехов, воображаемых революционных достижений, преследующих неудач и крушений древних надежд.