Джесси - Валерий Козырев

– Наверное, ты права, – согласился Гена. – Похоже, что я сам создаю себе в жизни проблемы…

Он встал, спустился к кромке воды, поднял с берега плоский овальный камушек и, размахнувшись, запустил его по водной глади. В отражении лунной дорожки было видно как тот, много раз коснувшись поверхности реки и оставляя за собой круги, исчез в воде почти у самого противоположного берега.

На другой день, искупавшись вечером после работы, в одних трусах и с полотенцем на шее Гена возвращался в палатку. Возле тропинки на небольшой полянке его поджидал Санька – друг детства. Облокотившись, он картинно полулежал на поляне, нервно покусывая сорванную былинку – явный признак дурного настроения. Увидев Гену, он выплюнул былинку, медленно, как бы нехотя поднялся и не спеша направился к нему. Санька был в спортивных штанах, без рубашки и в сандалиях на босу ногу. И также как в детстве его светло-русые волосы выгорели на солнце до соломенного цвета, а кожа, под которой, играя, перекатывались бугры мышц, приобрела бронзовый оттенок. Он был на полголовы ниже Гены, но коренастая фигура с широкими покатыми плечами, выпуклая грудь и мускулистые руки говорили о Санькиной недюжинной физической силе.

– Здорово, – поздоровался он, хотя днем не раз виделись на сенокосе.

– Здорово, – ответил Гена, уже догадываясь, о чем пойдет речь.

– Базар есть, – явно подражая кому-то, сказал Санька.

– Ну, базар так базар. – Гена уже точно знал, какой именно «базар» с другом детства ему сейчас предстоит.

Вчера, когда они с Викой возвратились к костру, он заметил Санькин взгляд, затаивший злобу. Да и днем еще ловил на себе его косые, не обещающие ничего доброго, взоры. Санька без обиняков перешел к делу. Он по блатному сплюнул сквозь зубы в сторону, и Гена сразу же вспомнил, кого он ему напоминает – Илью, парня лет двадцати двух, вернувшегося год назад из колонии, где он отсидел три года за драку с поножовщиной. Илья ходил, втянув голову в плечи, словно ожидая, что его вот-вот ударят чем-то сзади. В зоне он научился играть на гитаре и петь протяжные, жиганские песни. Разговаривал Илья, глядя на собеседника через прищур зеленых глаз, и при этом часто сплевывал в сторону сквозь зубы; точно так, как сейчас это демонстрировал Санька.

– Хочу с тобой за Вику поговорить, – продолжил Санька.

– Ну, если хочешь, давай поговорим, – в тон ему ответил Гена.

– Я тут слышал, ты с ней любовь крутить начал? – взглянул на него исподлобья Санька. – Так вот. Я тебя чисто по-дружески предупреждаю: голову ей не морочь, понял?.. Ты сегодня здесь, а завтра, может, опять в город свалишь… А между нами, вроде как, любовь намечалась, пока ты тут не объявился. – Он вновь сплюнул сквозь зубы в сторону и продолжил. – Я, Гена, так с тобой разговариваю, потому что друзьями мы с тобой в детстве были… Если бы кто другой, так давно бы уже по лужайке раскатал!

– Ты, Санька, подожди, не заводи себя. А то подумаю, что боишься, – прервал его Гена. – Да и зря ты кипятишься… Хотя понимаю – любовь надо отстаивать. Но не так, как это делаешь ты. Думаешь, если бы мы с Викой любили друг друга, и ты, скажем из ревности, мне синяк под глаз навесил, то на этом вся наша любовь и закончилась бы? Наоборот, Саня, она от этого стала бы только крепче.

– Я не о том! – набычился ещё больше Санька. – А просто – чтобы ты к ней больше не подходил, понял? – и он вновь заученно сплюнул в сторону.

– Нет, Санек, – сказал Гена, – такой разговор меня не устраивает. Во-первых, запомни: я тебя не боюсь. А насчет раскатать, так это ещё надо посмотреть, кто кого; во-вторых: ты с себя этот блатной понт сбрось, это же Илья срок мотал, а не ты… В-третьих: если бы у нас с Викой было что-то серьезное, то на эту тему я бы даже разговаривать с тобой не стал. Понял!?

Саньку как сдули, он обмяк, кулаки разжались.

– А если хочешь по-дружески поговорить, давай поговорим, – продолжил Гена. – Говоришь, что любишь Вику, а я вроде бы как мешаю тебе?..

– Ну да, – буркнул Санька, – мешаешь.

– Ну и люби на здоровье! Считай, что не мешаю.

– Ага, не мешаешь! А вчера чуть не до утра на речке как голубки ворковали…

Гена вспомнил, как треснула в кустарнике ветка, будто кто-то на неё наступил.

– А-а, так значит, это ты там в засаде сидел?! – рассмеялся он.

– Ну, в засаде, не в засаде… Так, подошел… смотрю – сидите чуть не в обнимку! Да и ушёл обратно…

– Зря ушел, втроем бы посидели.

– Третий лишний! – Санек опять цыкнул сквозь зубы.

– Послушай, Саня, – сказал Гена, которому этот разговор уже порядком надоел. – Я тебе в твоих сердечных делах не помеха, понял!?

– Понял… – ответил Санек и тут же переспросил: – А почему тогда Вика за тобой глазами так и стреляет?

– Знаешь, давай так. – Гена чувствовал, что этому разговору не будет конца. – Я тебе не помеха, но в некоторых вещах помочь не смогу. И давай на этом в нашем разговоре поставим точку. Идёт?

– Идёт, – не очень-то охотно согласился Санька, явно желая продолжить «базар».

Гена протянул ему руку и тот, чуть помедлив, все-таки пожал её.

Может быть, Вика что-то и вынесла для себя из разговора на берегу речки. Или же не желала Гене неприятностей, потому что ни для кого не было секретом, что Санька влюблен в неё, и все знали его бешеный, взрывной характер, но она перестала оказывать ему явные знаки внимания. Однако всё равно – нет-нет, да и ловил на себе Гена её скорый, испытующий взгляд.

Так, в общем-то, без особых для Гены дальнейших приключений, и закончился сенокос. А там, за делами да заботами, подошла и уборочная. Гена по-прежнему работал в конюшне, помогая Кузьмичу. В уборочную лошади работали с утра до позднего вечера, поэтому и уход за ними требовался более тщательный, чтобы отдохнули лошади за ночь, сил набрались. А если было что-то по токарному делу, вставал к станку. Прошла уборочная, засеяли озимые, взошли они на полях зелёным шелковистым покрывалом. А тут и зима подошла… И стал скучать Гена долгими зимними вечерами по городу, по его освещенным вечерним улицам, по шуму машин и даже по лязганью трамваев на стыках рельс, по городскому быту – по всему, к чему привык за последние годы. Но была и ещё одна причина – надежда, которая всё ещё теплилась в сердце: что он не забыт, и Марьяна помнит о нем. И совсем уже, было, собрался уезжать, да и Михаил Иванович с Людмилой Александровной писали, что ждут его к Новому году обратно, но прихворнул Кузьмич. Почти всю зиму пролежал дома на печи, и только к весне отступила боль в пояснице. И вот, когда приторным дурманящим запахом цветущей черемухи наполнились майские вечера да взбередили душу воспоминаниями, не выдержал Гена и засобирался в город. А родители хоть уже и привыкли, что сын дома, но отъезду не препятствовали. Бабушка сильно сдала за последний год – донимали ее боли в суставах. На прощание она поцеловала внука, коснувшись щеки сухонькими губами, и со словами «Храни тебя Господь, внучек», перекрестила сложенными в щепоть пальцами.

Когда прощался с лошадьми, каждую угостил большим ломтем хлеба, щедро посыпанного крупной солью. Для Алтына Гена стал тем же самым, что и Кузьмич – авторитетом. И когда он, скормив ему краюху хлеба, на прощание потрепал за челку, собираясь уходить, тот губами ухватил его за полу куртки, не отпуская от себя. Что означало «Мне скучно, давай пообщаемся». Но общаться Гене было некогда, он только погладил его по мощной, лоснящейся чёрной шерстью шее. Алтын закивал головой – высшее проявление признательности. А Звёздочка в деннике была уже не одна – к ней, на длинных нескладных ногах, жалость прелестное создание – недавно родившийся жеребенок, плод её и Алтыновой любви. Кузьмич, прощаясь, как обычно посетовал, что видел, де, он Гену вместо себя у лошадей. «Да, видно, не судьба… – попыхивая самокруткой, заключил он, и добавил: – Но все равно: спасибо тебе, Гена, за службу, за помощь. А ещё скажу: сердце у тебя, Генка, доброе, без червоточины, стало быть – без гнильцы, а не то лошади бы к тебе так не тянулись… Лошадь – не человек, её словами не проведешь, душой чует, к плохому да злому не потянется…», – по-стариковски в который уже раз повторил он.

До районного центра Гена добрался на попутке, а там, на рейсовом автобусе, уже и до города. У автовокзала сел на городской автобус, но, не доезжая нескольких остановок до дома, вышел – решил пройтись пешком – все тут было связано с чем-то из его жизни. Вот тир, куда они частенько забегали с Вокой, в меткости посоревноваться. Вот кинотеатр, в который они любили ходить с Марьяной. А через два квартала он выйдет к памятнику, месту их постоянных встреч… Ему захотелось позвонить ей, услышать знакомый, родной голос, да и будка телефона-автомата – вот она, рядом. Искушение было слишком большим; он зашел в телефонную будку и набрал заветный номер. Трубку подняла мама Марьяны, по голосу она сразу же узнала его, но Марьяны не было дома. Гена извинился и сказал, что позвонит позже.