Любовь как сладкий полусон - Олег Владимирович Фурашов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Э-э-э…Ты чего?! – зачумленно вытаращил глаза Кондрашов, пятясь от «артистки».
Он затылком и шестым чувством воспринял то, как десятки людских глаз из продуктового отдела «сверлят» его спину и с любопытством озирают грудь и «передок» «потерпевшей». На той половине магазина, как по команде, стих разноголосый гвалт.
– Ну, ты совесть-то поимей! – попытался юноша урезонить провокаторшу в белом халатике.
– Ишь! – снова закричала та воющей фистулой. – А кто меня за титьки цапал? А?!
– Доча! – раздался из другого конца магазина низкий и могучий, практически мужской бас тётки Властилины, рвущийся, будто всё из той же Иерихонской трубы, но только до ослиного бесчинства. – Шо тама учудилося?
– Мамо! – жалостливо воскликнуло дитя от смешанного ромало-украинского брака, переходя на специфический кацапо-хохлятский словесный коктейль. – Тута кондрашенковский сынок мине домогается! Всю обцапал!
– Люди добрые! – заголосила и тётка Властилина, поднимая крышку прилавка и выходя в торговый зал. – Це шо ж творится? Шо ж деется, я вас спрашиваю? Ужо средь бела дня хулиганьё проходу не даёт!
И она, раздвигая столпившихся обывателей дородным телом круче, нежели атомоход «Арктика» торосы в Северном Ледовитом океане, «поплыла» на выручку к «доче». На «крейсерском ходу» она успела попутно «прижучить» за ухо Самошу, попытавшегося под шумок урвать бутылку пива. Да прижучила его так, что Самоша зареготал оскоплённым сивым мерином. Нина же, под всеобщий вздох ротозеев, картинно припала к прилавку «осквернённой» грудью и трагично зарыдала. Пожалуй, ей не то что Лукин, но и Станиславский, поверил бы в сей момент.
Юрий замер, храня на лице кривую ухмылку не то недоношенного уродца, не то правнука Паниковского, застигнутого при хищении гуся. Он не мог сообразить, как надо адекватно реагировать на происходящее.
Тётка Властилина между тем «взяла курс» прямо на него, по-утиному переваливаясь с боку на бок. За ней угодливо семенил Толька Колотов.
Ты шо ж, кондрашенковский выродок, пакли распускаешь, шоб они у тебя отсохли! – толкнула Юрия тугим массивным животом Самохина-старшая. – Али за отцом на зону захотел?
– Я не выродок! – брезгливо отстраняясь, возразил юноша. – И попрошу без оскорблений и намёков. А то ведь я действительно, как отец, могу и…отвесить полпуда горяченьких…
– …А-атвесить! – первоначально опешив от воспоминаний об искалеченном Казимире, снова загундосила хозяйка магазина. – А ну, геть отселя, чтоб и духом твоим здеся не воняло! Подь ты к чомору, чёртово семя! Бандюга! Тюрьма по тебе плачет!
– За оскорбление вы ответите, раз, – стараясь сохранить достоинство, выдавил губами, побледневшими от переживаемого бешенства, Кондрашов. – И я не уйду, два. Я полноправный покупатель.
Из-за монументальной утёсообразной фигуры дородной продавщицы вынырнул Колотов и зашипел змеюкой подколодной, выползшей из-под склепа:
– Молокосос-с-с-с! Что тебе велено? Не понял, ли чо ли? Проваливай, пока хлеборезка цела!
Толька попытался схватить Юрия за рукав курточки, но тот резко ударил его ребром ладони по кисти и предупредил:
– Ну, ты, не нос, а член прирос!…Сам вали, урод! Ещё раз сунешься, схлопочешь!
Однако натиск на Кондрашова не прекращался. Тётка Властилина, ободренная унией с носатым ловеласом, начала второй «поход Антанты», напирая выпирающей утробой на «бандюгу». И даже успела уцепиться за его чуб. В ответ Кондрашов оттолкнул её. Самохина отлетела к прилавку, с ходу оседлав колени «дочи», которая к тому времени уже сползла с прилавка на мешки с сахарным песком, стоявшие в зале, и оттуда наблюдала за разворачивающимся сражением.
Наступила краткая пауза, возвестившая о равенстве сил противоборствующих сторон. Тётка Властилина, на которую нежданно-негаданно напала икота, первой нарушила заминку.
– Во-от значит…ик…как? – выдавила она. – Не уй…ик…не уйдёшь?
– Почему же, – пожал плечами Кондрашов. – Куплю кое-что, и уйду.
– И шо ж ты купишь, голь перекатная? – надменно процедила хозяйка заведения.
– Да хоть бы и…мыло! – с вызовом произнёс парнишка. – Вон, кусок хозяйственного возьму.
– Мы-ы-ло! – исступлённо заорала Самохина-старшая уже на кондовом могучем русском языке. – Хрен тебе, а не мыло, обсосок поросячий!…Всё! – после краткой паузы объявила она мужикам и бабам. – Мага…ик…магазин закрывается. Торго…ик…вать не буду. Нин-ка! Чё расселась, кваш-ня?! Закры-вай…ик…отдел!
– Да ты чё, Властилинушка? Чекушку-то отпусти!
– Побойся бога, Властилина! Столькущо выстояли, а теперя в город итить, ли чо ли?
– Батюшки, а у меня соли дома ни грамма!…
– Да у меня ж дети без хлеба сидят!
Залебезила, запресмыкалась, завозмущалась и иным образом принялась изливать потребности «очухавшаяся» толпа покупателей, до того со сторонним любопытством лицезревшая «комедь».
– А меня не…колышет! – орала толстуха во всю мочь лужёной глотки, закалённой в многолетних боях с потребителями. – Хрен вам – не хлеб! Хрен вам – не соль! Хрен на вас на всех! Магазин мой! Чё хочу, то и ворочу! Я хозяйка!…Выметайся, шелупонь, етит вашу мать! Переучёт у меня…Недостача…Ктой-то мыло скоммуниздил!…Ходют тута всякие, а потом мыло теряется…
– Властилина, остынь!
– Мы же те ничё не делали!
– Мы-то тута при чём? – недоумевали огорошенные замараевцы.
– Не колышет! – заходилась в лютой злобе собственница. – Покеда эта шантрапа тута – ничё ни-ко-му не от-пу-щу!
Поднялись жуткий шум и ругательства: тётка Властилина и её оклемавшаяся «доча» орали на всех подряд; мужики и бабы, сперва вздорившие с продавщицами, постепенно всё более и более стали метать громы и молнии недовольства в направлении Кондрашова.
Через пару минут спорящие внезапно угомонились, за
исключением хозяйки магазина, которая мёртво стояла на своём, как заводная продолжая заунывным речитативом вещать: «Пока эта шантрапа здеся – ни-чё ни-ко-му не дам!»
Инициативу в решительных действиях обозначили Самоша и два его собутыльника, окрысившиеся на того, кто, по их мнению, и заварил кашу. Они тевтонской свиньёй поползли на Кондрашова, одновременно изрыгая из себя вместе с сивушным зловонием мерзкую, словно блевотина, брань: «Ты, падла, чеши отсюдова! Сучи ногами, сучара!…Глохни, рыба!…». Гиеной к их стае мгновенно примкнул и Толька Колотов.
Самое обидное для юноши заключалось в том, что и женщины, поддержав пьянчужек, принялись совестить его:
– Уходи, Юра, подобру-поздорову…
– У него, вишь ли, с хозяйской девкой заморочки, а на нас шишки!
– Да какая девка – у него один футбол на уме.
– В яйцах уже дети пишшат, а он всё одно мяч гоняет!
Проще говоря, «козлик отпущения» относительно скоро был найден, и песенка его казалась спетой. «Шалишь! – настырно подумал Кондрашов. – Буду блеять до конца!»
И он, напружинив шею и сделав резкий кивок головой, каким обычно замыкают фланговый навес на ворота, лбом нанёс встречный акцентированный фронтальный удар Тольке, оказавшемуся на острие атаки, точнёхонько в «картофелину» его препротивного «шнобеля». Колотов опрокинулся, точно от разряда электрического тока. Однако, падая навзничь, он успел уцепиться за рукав курточки Кондрашова и потащил его за собой. Из носа Тольки обильно хлынула кровь, заливая ему лицо и одежду.
Увлечённый Колотовым книзу, Юрий периферическим зрением зафиксировал, что Самоша подскакивает к нему сзади. Парень упредил Забулдона, лягнув его в пах. От удара Самоша переломился в
