Любовь как сладкий полусон - Олег Владимирович Фурашов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Действительно, любой из нас «схватывает» что такое, например, молодость. Так сказать, на чувственном уровне, на уровне здравого смысла. Но лишь до тех пор, пока кто-либо не попросит дать определение данному явлению. Ибо после того возникнут непредвиденные затруднения. «Спрашиваете, что есть молодость? – пренебрежительно и с французским прононсом фыркнете вы. – Ну, это же элементагно, могодой чемодан! Могодость – это…Как его…Ну, когда…В общем, такое…Как бы попроще выразиться…Короче говоря…И чего вы ко мне пристали с идиотскими задачками?! Лучше не злите! Дураку, и то ясно, что такое молодость!…Ишь, молодость ему подавай…»
Юрий Кондрашов не испытал, что такое абстинентный синдром. Он, слава спорту! не постиг его ни как обыденную данность, ни как научную дефиницию. Так, заочное восприятие чего-то очень смутного со слов других. И очень хорошо, что не познал, ибо болезненная зависимость человеческого организма от алкоголя – не самое великое достижение цивилизации. Зато, что есть жёсткое похмелье, было достоверно известно горькому замараевскому пьянчужке Самоше или Забулдону, как обзывали его селяне.
Самоша день-деньской проводил у дверей магазина, пребывая в состоянии подпития или же содрогаясь от похмельного озноба. Такого рода лихорадку Кропотов, в зависимости от степени ломки, метко именовал то «колотун», то «сушняк», то «кондратий».
Вышеупомянутый Забулдон при себе неизменно имел большой мешок, который он заполнял тарой из-под спиртного, добытой в таких же грязных закоулках, что и сам пропойца. И предрассветное звяканье тяжёлых запоров на дверях торгового заведения, отпираемых матерью Нины Самохиной, для алкоголика представлялось столь же значимым, что и звон церковных колоколов для религиозного фанатика, жаждущего пищи духовной в преддверии заутрени. Сдавая по дешёвке продавщице бутылки или лом пивных банок, Самоша молил её: «Шибче, Властилина, ой, шибче принимай! Мне жабу треба залить! Жабу залить! Горит она!» И в подтверждение он широко разевал иссохший рот, из которого валили смрад и зловоние. Такое состояние всё тот же Кропотов характеризовал как «особо тяжёлый отходняк».
И пусть Юрий Кондрашов придерживался железного спортивного режима, он также не избежал иного серьёзнейшего заболевания и испытывал даже более сильное влечение, нежели патологическая тяга к водке у Забулдона. Впрочем, многие симптомы у них совпадали.
Так, когда в будний день мама будила нашего главного героя на работу, тот, толком не успев проснуться, своей мужской утробой уже испытывал дикую и неутолённую чувственную жажду, превосходившую Самошин «сушняк». Его терзал специфический голод, заглушавший рычание прожорливых желудков Гаргантюа и Пантагрюэля. Тех самых Гарагантюа и Пантагрюэля, коих воспел Рабле, выспренно называя величайшими из чревоугодников, а Кропотов, узнав о них от друга, тотчас окрестил французских обжор «проглотами обыкновенными».
Между тем, кондрашовские ненасытность и жажда имели особую природу и проистекали из его органической потребности видеть, слышать, разговаривать, обонять, созерцать, ощущать и воспринимать любым иным способом предмет идолопоклонения – Стеллу, исключительно Стеллу и ещё раз Стеллу. Юрий быстро уловил, что чем интенсивнее он общается с девушкой в течение дня, тем менее непереносимыми становятся терзания от разлуки до новой встречи.
В связи с этим всякий незначительный повод он подсознательно обращал к тому, чтобы очутиться возле неё. И потому бесхитростный замараевский тракторист, воспользовавшись приглашением студентки, все вечера коротал в «хижине дяди Толи». Он колол дрова, разводил огонь в печи, утыкал ватой окна заветной избушки, чтобы через них не выдувало тепло, а мороз не брал милую его сердцу девушку. И пирожки и шанежки с пылу с жару, которые знатно выпекала его мама, он, стремглав гарцуя молодым жеребёнком, тащил в уютный домишко на краю села. Там он с практикантками и с Виктором с аппетитом их уплетал либо под записи, звучавшие из кропотовского магнитофона, либо под типично молодёжный, беспечный и беззаботный «трёп» о всяких никчёмных, но для них таких значимых мелочах. Сверх того Кондрашов взял за правило вьюжными утрами торить на тракторе двухколейную дорогу от хижины дяди Толи к большаку, чтобы по ней удобнее шагалось Стелле.
Мгновения пребывания с девушкой или близ неё насыщали его своеобразным живительным нектаром. Он благодарно внимал тонкому, как звучание серебряной струны, голосу Стеллы. Он упивался её смехом, чистым и прозрачным, точно горный хрусталь. Он, хмелея, напитывался флюидами непревзойдённого мягкого обаяния любимой. Он жадно впитывал естественные ароматы афродизиаков и феромонов, излучаемых её субстанцией. И пил, пил, пил благодатный, благородный и метафизический эфир её красоты.
И напоённый естеством Стеллы, Юрий, слегка умиротворённый и оглушённый, брёл на сон грядущий, не разбирая дороги, к родному очагу. Почерпнутого запаса жизненно важной энергии оказывалось достаточным для того, чтобы безмятежно забыться в сонном эротическом тумане. Но спозаранку всё повторялось сызнова: оголодавшая и ненасытная, ужасней прорвы саранчи, его пробуждающаяся и набирающая природную силу мужская самость, вновь порывалась и желала того же эмоционального и чувственного пиршества, что и накануне, что и позавчера, что и незадолго до того…
Так Кондрашов и жил наивным зелёным кузнечиком от одного восхода Солнышка, в лице небезызвестного прелестного создания, до другого, не ведая того, что однажды Его Звезда может и не появиться на мглистом замараевском небосклоне…
2
В среду Федя-третий загрузил Кондрашова «под завязку». В нарушение трудового законодательства он заставил несовершеннолетнего тракториста допоздна вывозить солому с полей, чтобы полностью закончить транспортировку грубых кормов до Нового года. Впрочем, молодой механизатор не особо строптивился, так как в тот день репетиции не было, зато на четверг завгар предоставил Юрию отгул.
Не мудрено, что Кондрашов, лишённый общения со Стеллой на целые сутки, в четверг даже не дождался наступления обеденного перерыва. Едва стало светать, как он, по едкому выражению Марины Шутовой, «нарисовался» в конторе. Во всяком разе, когда Юрий, не увидев в бухгалтерии Кораблёвой, вызвал в коридор её подружку, та именно так и выразилась.
– Нарисовался? – весьма недружелюбно осведомилась она у него.
– В смысле? – насупился посетитель. – Я не нарисовался, а пришёл. А где Стелла?
– А то ты не знаешь, где, – всё в том же немотивированно неприветливом тоне продолжала Шутова. – Постельный режим у неё.
– А что такое? – встревожился парень.
– А то ты не знаешь, что такое, – желчно хохотнув, гнула свою необъяснимую линию практикантка.
– Слушай, Марина, – разозлился Кондрашов. – По-моему, я ничего плохого не делал. Чего ж ты…выгибаешься передо мной?…Ладно об этом. Скажи без закидонов: что случилось?
– Без закидонов…Обидели его, – заворчала студентка. – Ты что, в самом деле, не знаешь?
– Хочешь, щас вдребезги башкой о стенку треснусь? – своеобразно поклялся Юрий. – Я же вчера до ночи на вывозке был.
