Тихая застава - Валерий Поволяев

– А ну, наклонись ко мне поближе, послушай, чего я тебе скажу, – тихо, отвердевшим голосом потребовал бабай Закир.

– Ну! – человек с автоматом наклонился к старику еще ниже. – Говори, говори, в результате я, может быть, тебя помилую.

Бабай Закир повозил во рту языком, сбивая слюну в комок, выпрямился и плюнул в лицо человеку с автоматом. Тот стоял близко, совсем близко, бабай Закир не промахнулся – он просто не мог промахнуться.

– Больше никогда так не говори, поганка! – сказал бабай. Вовремя он вспомнил любимое слово своего фронтового командира младшего лейтенанта Игоря Лопатина – «поганка»… Ах, как кстати оно легло на язык, и прозвучало не хуже плевка. А бояться этой поганки с автоматом – значит, предать память того же Игоря-джана, сложившего свои кости под Кёнигсбергом.

Человек с автоматом от неожиданности даже вскрикнул, отступил чуть назад и изо всей силы ударил бабая Закира кулаком в лицо. Было слышно, как у бабая хрустнула какая-то костяшка; старик вскрикнул, задохнулся от боли – собственный крик вошел ему внутрь, он сглотнул болевой пузырь и вскрикнул снова, взмахнул руками, пытаясь удержаться на ногах, но не удержался, пополз вниз, человек с автоматом схватил его за воротник:

– А н-ну стоять, с-собака!

Бабай Закир захрипел – человек с автоматом сдавил ему шею, бабай ухватился обеими руками за руку незнакомца, попробовал оттянуть от своего горла, но не тут-то было. Человек с автоматом выдернул из-за пояса пчак – азиатский нож с широким темным лезвием, на котором золотилась насечка, и узкой тяжелой рукоятью, – поднес его к лицу бабая:

– Бороду обрезать тебе я не буду – Аллах не простит! Но Аллах будет доволен, если я тебе отрежу голову целиком. Вместе с бородой.

– Гхэ-гхэ-гхэ, – забился в плаче-кашле бабай Закир.

Человек с автоматом коротко, не замахиваясь, нанес рукояткой ножа удар по лицу бабая Закира. Тот вскрикнул, снова кулем пошел вниз, но боевик удержал его – крепкий был мужик, с железной рукой, – под глазом у бабая Закира образовалась черная кровянистая рана. Плечи бабая затряслись – то ли плач, то ли кашель начал выворачивать его наизнанку, мешал говорить, в груди раздался хрип, и старик прошептал едва слышно:

– Дай Аллах тебе здоровья, сынок!

Но «сынок» не услышал его – он предпочитал сейчас вообще не слышать старика. Кроме одного – того, что касалось заставы.

– А теперь скажи, зачем ты шел на заставу? Ну, повинись перед смертью, бабай!

– Гхэ-гхэ-гхэ! – бабая Закира продолжало трясти.

– Не хочешь, значит, – со злым сожалением протянул человек с автоматом. – Ну чего тебе надо на этой заставе, у этих рашен-шарашен? Хотел предупредить неверных, что мы пришли?

Боевик раздумывал: можно, конечно, отрезать бабаю голову острым пчаком и тогда – никаких хлопот, предатель будет мертв, а в кишлаке ни один человек даже пальцем не пошевелит, чтобы защитить его – это боевик знал точно, – и похоронят бабая, как собаку, поскольку будет считаться, что он пал от руки моджахеда, борца за правое дело, но тогда, как ни крути, на нем все равно будет кровь единоверца, а можно и отпустить его восвояси… Пусть идет на заставу. Пограничники уже поставили мины, на первой же бабай подорвется. И тогда пограничники будут виноваты в его смерти. Кишлак на этих ребят в потрепанной форме будет смотреть косо…

А если бабай не подорвется, если пограничники мины еще не поставили? Или поставили, но не боевые, а сигнальные? Или еще хуже – бабай свернет с дороги на боковую тропку и обходным путем вернется в кишлак?

Человек с автоматом ударил бабая Закира еще раз рукояткой пчака, тот дернулся в руках боевика, захрипел, лицо его залила кровь, оно стало страшным, черным. Бабай на несколько секунд потерял сознание, обвис, но потом пришел в себя, выплюнул изо рта какую-то окровавленную костяшку, и человек с автоматом перестал колебаться – дух свежей крови раздразнил его, поглотил остатки нерешительности. Он сбил с бабая тюбетейку, жестко, будто плоскогубцами, ухватил старика за ухо и в ту же секунду секанул пчаком по выгнувшемуся, с костистым кадыком горлу.

С шумом, будто из надувшегося шара, выпростался воздух, человек с автоматом сделал еще одно резкое движение пчаком, и на дорогу, на камни полилась дымная липкая кровь; боевик брезгливо отстранился от бабая, секанул ножом еще раз, потом ловко перерезал позвоночный столб, угодив точно на стык позвонков, и бабай Закир повалился на землю без головы. Голова его осталась в руках боевика.

– Вот так, – произнес боевик удовлетворенно и отбросил голову бабая.

Его напарник молчал, стоял как изваяние в нескольких метрах от старика, держа руки в карманах халата. Автомат висел у него на плече стволом вниз.

– Ну как, все тихо? – спросил его старшой, брезгливо вытирая руки о полу куртки.

– Все тихо.

Панкову снились пельмени – маленькие, слепленные вручную из нескольких сортов мяса – говяжьего, свиного, бараньего, с чесноком и луком, аккуратные подушечки, сваренные в большом «семейном» чугуне, и во рту у него невольно собиралась слюна. Хотелось пельменей. У них в детдоме пельмени считались предметом некоего культа. Их делали в день рождения директора, один раз в году. В тот день вся кухня священодействовала, стараясь угодить начальству, – пельмени варили, пельмени жарили, после пельменей пели песни. А потом целый год ждали, когда же снова подойдет день рождения директора.

Все это осталось в прошлом – там, далеко позади, куда уже никогда не суждено вернуться. Панков почувствовал, как в горло ему натекло что-то соленое, теплое, но во сне растерялся, не сразу поняв, что это слезы. Возникнув внутри, они так внутри и остались, не выкатились наружу, не пролились.

Панков спал, но на каждый звук реагировал, все фильтровал: и случайно раздавшийся солдатский голос засекал, и чирканье спичек в соседнем «опорном пункте», и добродушное ворчание Чары, и треск рации, которую радист держал постоянно включенной, и плеск воды в Пяндже, и глухой гул далеких лавин, – точно так же он научился спать и во время многодневного боя, среди отчаянной стрельбы, когда надо хотя бы на полчаса забыться, иначе всё – могут вскипеть мозги, и во время бомбардировок «эресами», и в пору страшной звонкой тиши.

Засекая стрельбу во сне, он обязательно фильтровал ее: вот прозвучала очередь из автомата, из родного «калашникова», а вот это – из заморского, вот грохнул «бур», а вот раздраженно тявкнул старый кавалерийский карабин, вот гулко вспорол пространство своим задыхающимся бабаханьем ручной пулемет, вот кто-то начал беспорядочно палить из «макарова», вот ударила «муха» – разовый гранатомет, – каждый выстрел различался им, выделялся от остальных, слух бодрствовал, а мозг отдыхал, тело тоже отдыхало – все в Панкове, кроме слуха, во время сна было отключено. На грохот и пальбу в его организме имелся один фильтр, на тишину и ее звуки – другой.