Последний роман - Владимир Лорченков

В 1986 году на этом сидении отдыхал, — слегка похмельный, — командир полка десантников, дислоцированных в Кишиневе, полковник Лебедь, брат человека, который станет генералом Лебедем, и в 1992 году помирит оба берега Днестра, столкнувшихся в гражданской войне. Помирит кровью.

В 1965 году здесь сидел, волнуясь, студент местного музыкального училища, который станет композитором Догой, знаменитостью, и активистом национал-освободительного движения, и й многое сделает для того, чтобы оба берега Днестра столкнулись в гражданской войне. Дога волновался. Девушка, которую он пригласил в кино, не пришла, хоть Евгений явно дал ей понять, что это может быть больше, чем просто свидание, и даже готов был руку и сердце ей предложить. Русская сучка.

В 1970 году на это сидение опустился, — и с радостью, потому что еле свободное место нашел, — Папа Второй, который смылся с лекции в университете, чтобы посмотреть любимый фильм про индейцев с отважным югославским краснокожим в главной роли. Зацепил ногой соседку. Извинился. Та, с очень независимым видом, кивнула, прощая. Тоже прогуливаешь, спросил Папа Второй, опознав свыкшимися с темнотой глазами сверстницу с соседнего факультета.

В 1955 году здесь сидел сам Косыгин, которого пригласили в Молдавию, чтобы продемонстрировать, каких небывалых успехов достигла республика, еще пару лет назад загибавшаяся от голода. Кинотеатры строим!

Сейчас сидения нет, есть только маленький камень, и из-под него выбегает, смешно семеня, мышь и принюхивается, уставившись носом в сторону несуществующей уже стены. Виден город. На переднем плане — дом, в котором вот уже пятый год живет с семьей писатель Лоринков, которому посчастливилось приобрести жилье в чудесном месте у парка в период низких цен. Мышь — прямой потомок той самой мыши, которая совершила путешествие с Колумбом и даже погрызла кусок карты, купленную Адмиралом у пьяного кормчего за три года до Путешествия. ДНК. Если бы эта мышь попала в программу изучения ДНК мышей, о которой читал, и над которой посмеялся писатель Лоринков, то ученые бы установили, что она прибыла сюда из Латинской Америки, а туда — из Испании, а в Испанию, в свою очередь, из Стамбула, куда ее предки попали с португальскими евреями, покинувшими страну по велению христианнейших государей.

Мышь — молдаванка с невероятной богатой родословной — но разве не одна она на всех мышей мира, как одна на всех людей мира родословная от Адама и Евы, перестает принюхиваться и опускает мордочку, что-то подхватывает с пола, грызет. Стремительный бросок. Это кот с неизвестной нам родословной, — но, безусловно, единой на всех кошек мира, — бросается из-под другого камня, на грызуна, и моментально приканчивает укусом под шею. Не до игр. Животное слишком голодно, чтобы мучить мышь, то притягивая к себе за хвост, то подбрасывая в воздух ударом лапы. Кот, мерзко и утробно урча, оттаскивает мышь в подвал, чтобы сожрать тайком от десятка других кошек, только и ждущих момента, чтобы отобрать еду. Небо темнеет. Начинает накрапывать.

Котовского привозят в кишиневскую тюрьму, которую разрушат спустя каких-то два года, и она останется только на фотографии, — черно-белом снимке, честь откопать который среди городских архивов выпадет тогда еще не писателю, а просто журналисту Лоринкову. Белое здание. Простейшая побелка, два башни по краям, а между ними большая стена, скорее прямоугольная, чем квадратная, и на фото перед тюрьмой — поле. Оно станет республиканским стадионом, и на нем в 1993 году сборная Молдавии дебютирует в мировом футболе, обыграв со счетом 3:2 команду Уэльса, и юный Лоринков, сидящий в пятом ряду сектора «Б», на радостях выпьет бутылку шампанского прямо на трибунах, полностью забитых, и на следующее утро встретит первое из ста тысяч своих похмелий. А в 1917 году — два жандарма. Стоят, вытянув руки по швам, и очевидно, зачем фотограф велел им встать на поле рядом с тюрьмой, — чтобы было понятно, что же это за здание, — ведь впечатления тюрьмы кишиневская тюрьма вовсе не производит. Просто здание. Котовский глядит на него, когда повозка подъезжает к тюрьме, и уже внутри, во дворе, с улыбкой приветствует надзирателей, хорошо ему знакомых. Снова Гриша. На этот раз, понимают и он и надзиратели, путь из тюрьмы ему один — в могилу, бежать не дадут, он уже всех в этом крае достал, он пария, никто, поэтому Котовский в душе признает бесполезность всяких попыток бежать, его история кончилась. Заселяют в камеру.

Григорий находится в одиночке, конечно же, и вход в камеру охраняют два вооруженных часовых, которые сменяются каждые пять часов, чтобы глаз был свежий. Котовский выдохся. Он это прекрасно понимает, так что даже не пытается примериться глазом к окнам, дверям, решеткам, и вообще, хотя бы в воображении, сбежать из заключения. Полный проигрыш. Что самое обидное, Котовский узнает от надзирателей, что особого интереса к нему общество не выказывает, — теперь новые герои, поговаривают что-то о политике. Посещений нет. И не потому, что они запрещены, а они запрещены, — просто к Григорию никто не приходит, не стучат в двери его камеры восторженные девицы, подкупившие надзирателей, не приходят ученые, исследовать наклонности Знаменитого Преступника. Не увещевают попы, не, не, не… Остался один.

Григорий узнает, что дело его рассматривается в суде по законам военного времени, и присутствия обвиняемого не требует — особенно с учетом наклонностей рецидивиста — и юристы справляются с делом всего за неделю. Повесить в два дня. Григорий встречает приговор спокойно, отворачивается к окну, — в которое видны красные листья клена, завезенного по указу городского головы Шмидта, преобразившего Кишинев в достойный город, — и думает ночами, ожидая исполнения приговора, лишь об одном. Я давно уже умер и так, думает он, меня нет, меня нет, меня нет. Я никто, меня зовут никак, Никто Никакович, Никак Никтотович, никто, никак, никто, никак. Котовский прыскает.

Лоринков садится к окну читать «Волхва». Начинается дождь, поэтому Лоринков отодвигает пеструю плотную занавеску, которая позволяет дому хранить прохладу. Читает. Спрашивает в потолок, как он, черт побери, это делает? Вот-вот пойму, говорит он и хватает книгу, чтобы вырвать из нее, словно потроха, все самое важное и самое вкусное. Ага. Вот-вот это случится, думает довольно Лоринков. Как они это делают, думает Лоринков, — когда чувство того, что «вот-вот», отступает, — как они это делают? Полки молчат. Книги выстроены в ряд. Хеллер, Мейлер, Монтень, Апдайк, Барнс, внимание Лоринкова сосредоточено сейчас на Фаулзе и Стейнбеке. Лоринков точно знает, что дело не в таланте. Талантлив-то он так же. А в чем же дело? Времени понять нет. Дети и спать хочется. А вот и Матвей просыпается, и это значит, что пора собираться в сад. Лоринков кивает. Захлопывает книгу. Глядит в окно. За забором когда-то бывшего, а потом разрушенного, а потом начавшегося было строиться, но недостроенного кинотеатра, какая-то возня… Кот, какой-то, что ли. Мышь поймал?