Последний роман - Владимир Лорченков

С остановками в пути, — дабы избавиться от пыли, делающей любое существование в экипаже совершенно невозможным — и Муравьев делает пометку касательно озеленения края, который без растительности весь изойдет на пыль и грязь, — за несколько суток посланник добирается в Кишинев. Еще не город. Местечко на берегу грязной и узкой речи Бык, бывшей четыреста лет назад, как уверяют старожилы, судоходной, но в это Муравьеву не верится, Кишинев неприятно поражает его маленькими размерами. Меньше деревни! Клочок земли у реки с отвратительного качества водой, окруженный поместьями, владеют коими люди один хуже другого. Сумасшедший помещик Костюжен, давший приют монастырской лечебнице для душевнобольных, взбалмошные девицы Рышканские, именем которой и называют их усадьбу, ставшую впоследствии районом города… Это — столица?! Муравьев качает головой, пораженный наглостью местных купчишек, осмелившихся выслать в его адрес петицию с просьбой назначить столицей недавно приобретенного Короной края именно это местечко, Кишинев убогий. Наглость невероятная. Муравьев, попивая кофе, спокойно отчитывает местные власти, которые за четыре года вхождения края в Империю так и не поняли, что долженствует исполнять под властью христианнейшего государя, а не какого-то там турецкого султана. Священный долг. А какой, скажите, на милость, долг исполнит он, Муравьев, если представит к званию столицы это местечко, лишенное доступа к воде, ясной перспективы, скособоченное из-за обилия кривых холмов, и изобилующее лишь блохами, жидами и продажными местечковыми чиновниками? Кишинев недостоин! Это совершенно ясно, объясняет посланник Муравьев местному купеческому обществу, — поскольку для расширения города необходимо согласие окрестных помещиков на то, чтобы земли их перешли Кишиневу, в противном случае размеры столицы будут смехотворны. А расположение? Бендеры, славный старинный город, — из которого турки, понимавшие кое-что в управлении балканскими туземными племенами, управляли Бессарабией, — расположены на реке, снабжены прекрасной крепостью. А Оргеев? Не подходит ли более на роль столицы Оргеев, расположенный у реки Днестр, — на возвышении, с прекрасными дорогами, ведущими в город и из него, — окруженный рощами и обладающий простором для дальнейшего роста. Чем хорош Кишинев? Ничем, заканчивает сурово Муравьев, — ничем, кроме того, что его облюбовали вы, и не желаете из-за своей лености покидать это гиблое местечко, к которому вы попросту привыкли, — но я вас силой отсюда вырву. Как Петр. И уж если император, слава которого бессмертна и нас переживет, сподобился поднять ленивую Русь и перенес ее на место новой столицы, то что мне, слуге потомков его, стоит столицей края объявить город на то подходящий? Несоразмерны деяния. Подумайте об этом хорошенько, господа, подумайте и начинайте собираться — никакой столицы в местечке Кишиневе не будет, а будет она на Днестре, как то нам диктует здравый смысл. Кстати, о деньгах. Муравьев говорит это и встает, отчего все присутствующие в городской управе, — под которую приспособили дом немецкого помещика Эфельнгауэра, отца молдавского промышленного виноделия, — затихают. Даю шанс. Не стану предпринимать расследование с целью выяснить, кто стал инициатором сбора средств этих, которые были обнаружены мной у себя дома, — а уж тем более, искать сдавших деньги деньги, так как по разумению моему, скинулись все. Зал кивает. На эти деньги, говорит Муравьев, будет открыт сиротский приют и и обеспечена деятельность его; приют, деятельность коего поддерживать я обязую вас всех, а попытку дать взятку посланнику императора прощаю вам. Но говорю. Снисхождения более не будет, Бессарабия не пашалык отныне Оттоманской империи, а вы — подданные Императора, а не лживые пленники Порты, потому оставьте свои дурные наклонности и пороки в прошлом. Забудьте о взятках! В Российской империи, господа, не все можно купить и не все можно продать, в Российской империи, господа, есть такое понятия как Долг, честь и Совесть, есть мысли класса правящего при благословении самих Небес о таком понятии, как Благо народа, простертого под скипетром самодержавным. Зал аплодирует. Муравьев смягчается и думает, что туземцы, как и все туземцы, они как дети, — прямодушны и не искушены, — стоит их вразумить и направить мысли их в верную сторону, как добрые плоды воспитания сего не заставят сего ждать. Туземцы исправились. Со стыдом поглядывая друг на друга, аплодируют они проникновенной речи посланника Муравьева, в волнении ораторствующего о Чести. Задумчиво кивают.

На следующий день Муравьев выезжает из Кишинева, еще раз убедившись в правильности своего решения касательно места будущей столицы края, и это будет Оргеев. Купчишкам неймется! Посланник с раздражением дергает губой, и думает, ну, Господи, ну где здесь столицы обустраивать, место подперто оврагами, место гиблое, место дохлое, воду привозят из Мазаракиевского поместья, что же это за город такой будет? Дай, гляну. Муравьев оглядывается на широкий путь, пролегающий над городом, и, будь ему дано заглянуть в прошлое, он увидел бы в 1949 года на этом месте широкую заасфальтированную улицу, — главный проспект города Кишинева, столицы Бессарабии, а потом и МССР, — по сторонам которой валяются умирающие от голода люди. В 1970 станет красивее. Умирающих сменят огромные тополя с серебристой, звенящей на вид листвой, и город будет украшен девицами в нарядах, которые Муравьеву в самых смелых фантазиях привидеться не могли — а всего-то одежды, что короткие как у Софи Лорен, платьица. Город изобиловал. Кофейни были полны сдобы, винные — закусок, а магазины — еды, а за вещами в Кишинев, столицу Молдавии, этой южной Прибалтики, приезжали на машинах даже из приморской Одессы, и какому-то одесситу Папа Первый продал джинсы, чтобы на вырученные деньги сводить Маму Первую в ресторан гостиницы «Кишинеу», после чего они впервые поцеловались. Отлично поужинали.

Но посланнику Муравьеву все это привиделось бы миражом, потому что сейчас за его спиной — местечко без перспектив и будущего, — которое едва было, по наглости купеческого сословия, не стало городом края; и местечко пылится, и почти не виден уже широкий тракт, по которому шли войска в Болгарию во время русско-турецкой войны, спасать славян, и Муравьев едет вперед, в будущее, на площадь с мятежным каре и генералом Милорадовичем, спадающим с коня, генерал на коне, а на кону Россия, ах до бессарабских ли теперь мелочей… Прощай, дыра.

Осенью 1917 года Григорий Котовский понимает, что полиция и общественное мнение края, — которого почти не коснулась великая война, — ставят ему что-то очень похожее на мат. Заперт в углу. Он не может сделать шагу без того, чтобы в него не выстрелил какой-нибудь несчастный урядник или городовой. Кстати, о них. Только за два месяца Григорий убивает более четырнадцати рядовых сотрудников полиции, что, понятное дело, не добавляет ему популярности среди простых жителей Бессарабии, до того составлявших огромную армию фанатов. Бедных не трожь. Как-то так получилось, что Григорий нарушил эту священную заповедь Робин Гуда, что, впрочем, его не удивляет — рано ведь или поздно нервы сдают у всех, а уж после того всё словно огромный снежный ком катится с горы, и от тебя уже ничего не зависит. Судьба-злодейка. Поэтому Григорий, пристреливший городового дрогнувшей рукой, когда тот пытался схватит злодея на окраине Кишинева, все понимает. Начинается большой закат его карьеры. Анестиди — цветочки. Сейчас его начнут презирать и бояться низы, а это верная гибель для абрека, которым Григорий — слыхом не слыхивавший об институте абречества на Кавказе, — безусловно, является. Спрятаться негде. После того, как в результате трагических совпадений Григорий убивает, кроме городового, еще и дворника в Сороках, — но тот уже было начал свистеть, опознав в торговце дровами самого вора Григорий Котовского, — начинается травля. Преследуют везде. Григорий понимает, наконец, что такое облава, — когда тебе не дают к земле припасть ни на минуту, когда ты, после дня бегства, собираешься прилечь, но возле тайника твоего загораются огни и слышны голоса преследователей, и когда тебя готов выдать властям любой, — и нет тебе спасения нигде. Обложили волчару. Местные власти ликуют. Все изрядно поднадоел этот разбойник, Котовский, начинавший, словно благородный персонаж Шиллера, заканчивает «мокрухой», и какой низкой. Убивал без разбору. А он всего-то и хотел, чтобы его оставили в покое и дали уйти от преследования, вот и перестал хитрить, просто вынимал пистолет и стрелял, и дворник падал, городовой падал, обыватель падал, все падали. Шло к концу. Полицейские власти твердо решили извести Гришку Котовского, чтобы никому после войны, — которую Россия вот-вот выиграет, — неповадно было плевать на закон и играть в гайдуков. Кончились гайдуки. Приставы смеются, сидя на конях, и глядя, как Котовский переплывает Днестр, — едва не тонет, измученный, а сами даже не бросаются в погоню, — на том берегу Гришу уже ждут, его выдадут свои же. Нет спасения.