Возвращение - Майрон А. Готлиб

– Когда ты фантазируешь о женщинах, они представляются тебе окровавленными, мучающимися от боли и страха?

Такое случалось редко. Она отреагировала именно так, как я предполагал, готовя рассказ к ее вопросам. Она не только спросила ожидаемыми словами. Интонация, тон, лицо – всё в точности, как в моем ожидании – выражают мягкое, почти незначительное любопытство, будто речь идет о погоде. Я бы, наверное, говорил точно так же, если бы не желал сознаться в разрывающем меня внутри беспокойстве.

– Нет, они представляются мне улыбающимися, счастливыми, смотрящими на меня с доверием, интересом и пониманием. Точно как ты, – отвечаю я.

– Почему же тогда твой первый рассказ… это твой первый рассказ, верно? Или же у тебя есть и другие?

Она выдала себя, перескочив с одной мысли на другую, не закончив первую. Это с ней происходило редко – она явно обеспокоена и еще больше тем, что не замечала этого во мне раньше. Замечательно. Это еще получше того, на что рассчитывал.

– У меня есть незаконченные зарисовки. Покажу позже. Когда закончу.

– В начальных строчках твоего первого рассказа ты описываешь женщину, измученную болью и пытками. Я хочу понять, почему.

– Ты всегда говоришь, что я должен выговаривать страхи, а не держать их в себе, а Шарль де Костер научил меня, что лечиться от страха надо смехом.

– Ты находишь, что-то веселое или смешное в этом рассказе?

– Да. Надеюсь, и ты тоже найдешь, когда я закончу.

Она кивнула, и я продолжил:

«На следующий день он вновь наслаждался ее стонами. Еще больше от того, как ее груди увеличивались, и красные, утопшие в слезах глаза раскрывались всё шире. Слезы вырастали из капель в ручьи. Удовлетворенный, он возвращался в свою обитель. С трудом взбирался по высоким ступеням лестницы. Как это раньше он не замечал их размеры? Потом укладывался в кровать, которая загадочно вытянулась вверх и раздалась в стороны».

– Может, это и не смешно, но определенно справедливо, – соглашается со мной мама.

– По-моему это и смешно, и весело. Вообрази, он становится меньше, а все вещи вокруг – нет. Одежда висит как на пугале, он не может дотянуться до ручки двери. Стул неподъемный, как гора. В завершение он утонет в тарелке супа.

Она чуть замешкалась, и я точно знаю причину. Сейчас она спросит… «Кровь и мучения несчастной не мешают тебе быть веселым?!..» – и она спросила, и почти теми же словами.

– Согласись, это куда веселее, чем если бы он сжигал несчастных и от того становился еще более великим и влиятельным. Так это происходит в настоящей жизни. Разве нет? У меня он хотя бы наказан. К сожалению, недостаточно. Заслуживает куда большего. Если бы писал про будущее, то смешного в этом, действительно, мало. Но это в прошлом. Оно уже случилось. Сейчас я должен быть уверен, что его деяния не остались безнаказанными.

– Наверное, ты прав, немного воображения, и это действительно становится смешно. Ты будешь продолжать? – спрашивает она, слегка расслабившись. Ну, до какой же степени она предсказуема.

– Буду, но хочу оставить читателю возможность домыслить и довообразить. Мне кажется, если сделать читателя соавтором, то это повысит ценность рассказа.

– Согласна. Это то, что отличает великих писателей. А название есть у рассказа?

– Даже два. Еще не решил, какое выбрать. Первое «Великий Инквизитор», второе – «Маленький Инквизитор».

– Не уверена, что тебе нужно выбирать, – предлагает она великолепное решение.

– Здорово. Как я сам не подумал? «Великий Маленький Инквизитор». Замечательно.

– Ты хотел рассказать о страхах, – как бы между прочим заметила она.

Все же она уловила. Актер я никудышный.

Я не хотел рассказывать. Мне было тринадцать. Я вступил в пору, когда должен сам находить равновесие, защищаться от страхов без ее помощи.

Не получив ответа, она продолжила:

– Обещаю рассказать тебе о своих страхах. Раньше этого не делала. Ты был слишком мал. Сейчас уже достаточно взрослый, чтобы помочь мне, если научился управляться с собственными страхами. Делиться своими беспокойствами с человеком рядом – лучший способ сближения.

– Даже если при этом демонстрируешь слабость?

– Представь себе. Знаю, звучит неубедительно, но когда делишься своими слабостями, ты демонстрируешь силу. Слабые вынуждены демонстрировать силу, потому что знают, никто не заметит ее, если они не выставят ее на обозрение, – поясняет она.

– Кажется, понимаю.

– То, что ты написал в рассказе, вполне приемлемо. Ты нигде не переступил границы дозволенного. Я признаю тебя взрослеющим. Только чуть удивлена. Не вижу тебя его автором. Всегда думала, твой первый рассказ будет другим.

– Готовься к тому, что я буду удивлять тебя иной раз. Ты же не устаешь поражать всех вокруг своей непредсказуемостью, – говорю я.

– И опять ты прав. Мне привиделась искра особого доверия между нами. Я как обыденная простушка решила, что это будет продолжаться бесконечно, но всему рано или поздно приходит конец. А может, я допустила какую-то оплошность. Мне хотелось продолжать наши откровения. После я готовилась поделиться с тобой одной историей, которую ни один человек на свете не слышал. Называется она История пятнадцати дней, или История вагона.

Она спустила ноги с софы и начала медленно удаляться от нашей «искры особого доверия». Часы в квартире ожили, затикали, торопливо забегали, пытаясь наверстать упущенное.

– Ты уже никогда не поделишься со мной этой историей в ответ на то, что я не стал делиться страхами? – спрашиваю ее.

– Конечно, поделюсь. Можешь не волноваться. Но для этого нужно особое состояние. Я рассказала тебе много историй и буду рассказывать еще. Это единственная, которую нельзя рассказать. Она должна случиться с нами. Когда услышишь ее, поймешь, что это значит.

Она улыбнулась мягко и отчужденно, разговор окончен. Это были не торги и все, что она говорила, исходило не из разума.

– Погоди, – остановил я ее, – не уходи. Я не закончил.

Не знаю, что она понимает под «особым доверием», но мне нужно знать, что это такое. А повезет, так даже испытать. Я должен вернуть ей тот потерянный момент, переступить через себя и открыться.

По ее мнению, я – анахорет. Родился без гена потребности делиться с кем-нибудь. Даже с ней. Случаются откровенности, но это, скорее, неприятная медицинская процедура, через которую должен по каким-то соображениям, вопреки всем неудобствам пройти.

Она вернулась к софе, но не стала устраиваться с удобствами, а настороженно присела на краю и приготовилась слушать. Она вдруг стала очень серьезной и представилась мне львицей, готовящейся совершить прыжок жизни.

– Ты не допустила никакой оплошности. Я просто не хочу перекладывать на тебя эту ношу. Она тяжелая и от того, что сделаю