Братья - Илья Туричин

– Браво, фрау Копф! Вы не боитесь, что я вас заберу на службу в СД?

– Мне не по душе эта работа, господин Витенберг. Каждый служит фюреру на своем месте. И я прошу вас, как офицера, помочь мне. Кроме шуток, ведь могут же среди заключенных оказаться нужные нам специалисты. - Интонацией она подчеркнула слово "нам". - И потом - много военнопленных! Я готова их кормить, если они будут работать.

– Хорошо, фрау Копф. Я подумаю.

– Спасибо. - Она поднялась. - Не буду больше отнимать у вас время.

– Вы идете домой?

– Да.

– Тогда я провожу вас. Хочу взглянуть на ресторан вашими глазами.

Они вышли на улицу. Следом два автоматчика - охрана штандартенфюрера. Гертруда Иоганновна увидела на углу Петра с собакой. Он двинулся было ей навстречу. Но остановился. И стоял, глядя на мать, которая шла в сопровождении офицера СД и двух автоматчиков. Арестовали? Сердце его замерло, а потом забилось учащенно.

А Гертруда Иоганновна, незнакомый офицер и автоматчики приближались. На губах Гертруды Иоганновны застыла улыбка.

– А вот и мой непослушный сын, господин штандартенфюрер. Петер.

Петр вскинул руку:

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер, - ответил офицер, рассматривая долговязого подростка.

– Я велела ему сидеть дома, а он пошел меня встречать. Ты что ж, Петер, не доверяешь службе безопасности?

Петр покраснел.

– Это не я… Это Киндер попросился гулять.

И Киндер тявкнул.

У Толика появилась собака. Всю жизнь он мечтал заиметь четвероногого друга. Родители не позволяли. Держать негде. А теперь он предоставлен самому себе. Сам все решает. Отец на фронте, а мать ни во что не вмешивается. Полдня простаивает у икон, простоволосая, в старой, еще бабушкиной, кофте, со штопаными локтями, молится.

Никогда у них в доме икон не было, никогда бога не поминали.

Иконы появились в середине зимы. В то время мать, несмотря на комендантский час, стала по вечерам уходить к соседям через два дома. Возвращалась чуть не под утро, задумчивая и какая-то отчужденная. Растапливала печь, разогревала то вчерашнюю картошку, то кашу. Масла не было. И мяса не было. Разве что Злата принесет чего-нибудь - косточки, обрезки.

– Чего ты по ночам ходишь? - спросил как-то Толик.

Мать поджала губы.

– Я в твои дела не мешаюсь, и ты в мои не мешайся, сынок. Тяжко мне. За великие грехи испытание послано, руки черные антихрист на род человеческий наложил. Смирения господь ждет. Смирения. И наступит благодать. Еще за Гришу прошу, чтобы явил милость господь, возвернул моего Гришу с войны живым.

Толик даже подумал, не тронулась ли мать умом. Больно странно говорит и глаза жалостливые, беззащитные и лицо недвижное.

Но спорить не стал. Чего спорить, если сам он не очень понял, о чем речь. Потом уж у ребятишек во дворе узнал, что у соседей через два дома старухи собираются, читают какую-то толстую книгу, шепчутся и стукают лбами об пол.

Ладно, пускай себе молится!

Собаку Толик нашел в лесу, когда поспела первая черника. В лес никто не ходил, лишь ребятишки, которые плавать умели, переплывали на ту сторону и шарили возле берега. Леса боялись. Переплыл и Толик. Стояла жара. Редкие сыроежки морщились, еще не раскрывшись. Ягоды черники отливали синевой и были кисловаты. Насушить - зимой кисель будет.

Толик леса не боялся. Это был их лес, каждая тропа хожена-перехожена, каждое дерево ладошкой тронуто. Он добрался до землянки Великих Вождей. Она была цела, хотя стены чуть осыпались и заплесневел бревенчатый потолок. Да крышка старого аккумулятора для радиоприемника стала зеленой. В землянке зимовали мыши. Всюду их следы.

Недалеко от землянки Толик и нашел собаку. Услышал не то стон, не то вздох. Сначала испугался, присел за куст. А потом выглянул и увидел серого волка, он лежал в вырытой во мху ямке. Настоящий волк. Что он делает здесь? И почему не уходит? Или не заметил, что человек рядом?

Толик понаблюдал за волком, тот не двигался. Толик хрустнул веткой. Волк поднял голову и снова опустил ее на мох.

Больной, решил Толик. И поднялся во весь рост. Спросил громко:

– Ты чего?

Волк снова поднял голову, посмотрел в его сторону. У него были круглые грустные глаза, длинная морда с черным носом, острые стоячие уши вздрагивали.

Толик понял, что не волк это, а собака. Что она здесь делает одна, в лесу? Может, бешеная?

– Ты чего? - снова спросил Толик.

Собачий хвост слабо шевельнулся, но собака не вставала, на всякий случай оскалила зубы, приподняв верхнюю губу, и заворчала. Но ворчание было жалобным.

– Больна, что ли? - Он подошел поближе.

Собака не сводила с него взгляда, но не двигалась.

– Ну чего ты? Заболела? Ай-я-яй… Осочки поешь.

Ему не раз приходилось наблюдать, как собаки обегают поляны или заборы, отыскивают траву осоку и начинают, словно овцы, объедать верхушки. И удивительно - другую траву не едят. Инстинкт такой в них заложен.

Толик присел возле собаки на корточки, та все еще скалила зубы, и густая шерсть на загривке стояла дыбом.

Толик не трогал собаку, только рассматривал ее и разговаривал ласковым спокойным голосом. Пусть тоже присмотрится к нему и поймет, что он ей зла не желает. Вроде не бешеная, слюна не течет, хвост подвижен. Что же с ней? Тут он заметил возле паха разлизанное пятно, шерсть была вылизана до белой проплешины, а в середины проплешины зияла дырка, голое мясо.

– Да ты раненая, - удивился Толик. - Кто ж тебя? Из ружья, что ли?

Он вспомнил почему-то собак на площадке возле цирка, свирепых коротконогих, широкогрудых овчарок на длинных поводках, и как солдаты натаскивали их на людей.

– Ты по-русски-то понимаешь? А? - Он подумал, что надо сказать собаке что-нибудь по-немецки и посмотреть, как она воспримет немецкий. Но почему-то не приходило в голову ни одно немецкое слово. И он просклонял глагол "есть": - Их бин, ду бист, эр ист. - Собака даже ухом не повела, вряд ли их учат склонять глаголы. Надо подать команду. - Хенде хох! - громко сказал он.

Собака оскалила зубы, зарычала и поднялась на передние лапы.

– Это другое дело, - сказал Толик. - А здоровая ты псина. Значит, бросили тебя твои хозяева. Помирать в лесу бросили. Ошейник сняли и ушли, ошейник-то казенный… Гады!

Ему вдруг так жалко стало собаку, которую бросили умирать в лесу, что даже в носу защекотало, и, не задумываясь, он протянул руку и погладил ее загривок. Конечно, она могла и цапнуть, очень даже просто. Но она не цапнула, густая шерсть на загривке, стоявшая дыбом, вдруг легла на место и стала мягкой и податливой. Собака зажмурила глаза и вздохнула. Толику показалось, что она вот-вот заплачет.

– Ты идти-то можешь? А? Вставай, вставай… - Он несколько раз взмахнул рукой с вывернутой вверх ладонью. - Штейн, штейн, ферштеен?

Собака еще раз вздохнула, поднялась на все четыре лапы. Зад у нее мелко дрожал. Стоять было больно. Толик обошел ее и с другой стороны увидел еще одну разлизанную проплешину. Вероятно, пуля прошла насквозь.

– Стрептоцидом бы тебя посыпать или помазать чем… Как же они тебя бросили, гады?

Толик присел возле собачьей морды, посмотрел в глаза. В них были совсем человеческие боль и тоска, они словно просили: "Не оставляй меня здесь, я слабею, помоги мне".

– Да не оставлю. Видишь ты какой красивый. Эх, не тому тебя учили, псина. Уж не знаю, как тебя зовут?

И хоть говорил он на незнакомом языке, собака поняла его. Она потянулась и лизнула Толика в нос.

– Ишь ты, соображаешь, что к чему. Пойдем. Вперед. Коммен, коммен. - Он прихватил собаку за загривок и потянул.

Она пошла, неуверенно ступая лапами и пошатываясь. Верно, много крови потеряла, ослабела.

– Ничего, ничего. Мы с передышками… Эх, покормить тебя нечем… Коммен, коммен.

Корзинку с черникой он забыл в лесу, не до ягод было. А когда вспомнил о ней, возвращаться не стал. У него - собака, настоящая овчарка. Она ему поверила и пошла с ним. Он ее перевоспитает. Он уже любил ее.

Только к вечеру они добрались до реки. Через мост он вести собаку побоялся. Еще пристрелят немцы. Они вышли к реке ниже поворота, в том месте, где река расширяется и умеряет свое течение. Толику здесь переплыть - раз плюнуть, а собака не переплывет. Лодку бы или плот. Но все, что могло плыть, давно уже собрано и сожжено в печках. А все лодки немцы стащили на один причал, который охранялся солдатами. Собака не спустилась, а скатилась вниз с кручи, взвизгнув от боли, жадно пила воду, а потом растянулась на тонкой прибрежной полоске песка. Толик присел рядом с ней. Вот незадача! Придется плыть на тот берег, искать что-нибудь плавучее и вернуться за собакой.

Ты полежи здесь, - сказал он, - я сооружу какой-нибудь плотик. От забора доски оторву. Ты не беспокойся. Я вернусь. - Он скинул рубаху и штаны, связал ремешком - привычное дело.