Попаданец в себя, 1963 год (СИ) - Круковер Владимир Исаевич

“Охотск стоит на хвосте у селедки”. Охотск стоял на узкой косе гравия, врезавшейся в Охотское море. Это был безжизненный уголок, но люди, которым некуда деваться, способны обжить и горный утес. Рыли, например, в гравии лунку, клали туда свежую селедку и картофелину. И вырастал куст, с корней которого можно было собрать десяток мелких клубней. Охотск имел двухэтажную гостиницу, больше напоминавшую общежитие без удобств, ресторан, который днем был обычной столовой, а вечером – плохим кафе и оживлялся по-ресторанному только с появлением рыбаков после рейса, завод, производящий дешевое вино “ Волжское”, которое брало не столько крепостью, сколько вредными фракциями, милицию, КГБ, райком партии и, конечно, редакцию.

Молодых в редакции было двое – я и линотипистка Клава, грудастая девица, делавшая в строке набора не меньше трех ошибок и жгуче мечтавшая выйти замуж за партийного журналисга. На меня она посматривала волнующим взглядом, для чего скашивала зрачки к носу, а потом переводила их на правое и на левое плечо – кокетничала. Всем остальным, включая работииков типографии, было за сорок, по моим тогдашним понятиям это были глубокие старцы. Каждый имел свои особенности.

Так, заведующий отделом пропаганды страдал” сонной болезнью. Не знаю, как она называется в медицине, но спал он в полном смысле слова на ходу. Все его движения были замедленные, мышление невероятно заторможено. Десятистрочную заметку он обрабатывал больше часа. При всем зтом он обладал невероятным, хотя и непроизводительным трудолюбием – сидел за своим столом больше всех, приходил задолго до начала рабочего дня, а уходил затемно. Материал он собирал в основном по телефону, в трубке его неторопливый голос с долгими паузами производил впечатление начальственного, важного человека. То, что паузы сопровождались закрытием век и посапыванием, на значимости монолога не отражалось. Если добавить, что “зав” был еще и принципиальным парторгом редакции, портрет его будет почти полным.

Редактор, крупный мужчина с благородной сединой на висках по фамилии Турик (запомнилась необыч ная фамилия), внимания своего удостаивал только ли тературную страничку. Он лично правил материалы этой полосы, среди которых мне запомнился шедевр бригадира рыболовецкой бригады: “…Галька с писком вылетает из-под гусениц подчас. Трактор пятится, но тащит – тяжки рама и кунгас…”. И так на пяти страницах. Поэма, в которой подробно описывалсл производственный процесс бригады, называлась “Славная путина”. Кроме литературной полосы, выходившей раз в неделю, и застарелого цирроза печени, Турика ничего больше не волновало. Хороший был редактор.

Заведующий отделом промышленности, несмотря на полноту, был живчиком. Вечно он мотался по командировкам, материалы выдавал большие, что страшно меня нервировало, так как его “кирпичи” трудно было разместить в полосе. Я тогда вводил брусковые макеты, стараясь, чтоб газета версталась свободно, с воздухом, с обведением заметок рамочками, большим количеством клише. Промышленник же считал, что внешний вид не играет роли, главное – уместить на полосе как можно больше текста. В качестве примера он показывал мне ”слепые” страницы газет ЗО-х годов, где, кроме бисерного шрифта и заголовков, ничего не было.

Остальные сотрудники как-то не запомнились. Да, был еще печатник, забавный старикан с ясным умом и веселым нравом. Мы с ним часто после работы посиживали за бутылкой-другой “Волжского”, именуемого в народе “маласовкой” – по фамилии председателя рыбкоопа Маласова. Он рассказывал мне о смешных и страшных временах, когда за перенос строки могли посадить. Например, “бригады коммунистического труда”. При переносе на отдельной строке получается “гады коммунистического труда”. Какой, спрашивается, дурак будет читать строку отдельно. А вот читали же, читали и сажали..

Уже при мне приняли фотографа со смешиой фамилией Балабас. Особенностью его фоторепортажей была невероятная статичность снимков. Казалось, что он работает старинным фотоаппаратом, требующим для зкспозиции несколько минут. Люди на его снимках застывали в нелепых позах с вытаращенными глазами. Своим шедевром он считал снимок девушки-шофера, приглаживающей перед автомобильным зеркалом волосы. У девушки было выражение мученицы, занимающейся этим делом с начала века. Производила впечатление и текстовка к снимку, которую я из озорства пустил в печать без правки. “”Никаких тебе забот, шофер второго АТП Галя Зайцева”, - было написано под фото. Дальше рассказывалось, что она не нарушает трудовую дисциплину и участвует в общественной жизни автохозяйства. Галя потом приходила с гаечным ключом, искала фотографа…

Меня этот Балабас невзлюбил с того дня, когда стало известно, что нам дадут одну двухкомнатную квартиру на двоих. Чтоб завладеть жильем в одиночку, фотограф срочно женился на линотипистке, которая с неменьшей скоростью родила ему двойню. Так как роды имели честь свершиться через семь месяцев после бракосочетания, а Балабас приехал в Охотск ненамного раньше, у него возникли нездоровые подозрения, которые опять-таки обратились в мой адрес.

Текла газетная текучка, и подошла пора кетового промысла. ”Рунный ход кеты”, как зовут это время в поселке, сопровождается выходом на ее отлов почти всех жителей поселка. Красная рыба – кета, горбуша, нерка – поднимается по горным речушкам, чтобы выме тать в родиых местах икру и умереть. Берега в устьях рек буквально золотятся в это время от несвоевременно отошедшей икры, а сама рыба идет так густо, что воткнутая в одну из них острога продолжает двигаться против течения вместе с рыбой, не тонет. Берут кету обычно ставными неводами, забрасывая сети с кунгасов, – огромных килевых баркасов. За две-три недели можно заработать большие деньги, поэ тому на промысел выходят служащие контор, учителя – все, кто только может. Естественно, газета отмечает это как массовый патриотизм в добыче для народа “красного золота”.

Ряды сотрудников редакции заметно поредели, они добывали “красное золото”, а я отдувался, высасывая материалы из пальца и телефонной трубки. Как раз приближалось время зкзаменов в училище педагогов для народностей Крайнего Севера, требовалась статья, которую я выдал за полчаса. Не знаю, куда уж там смотрела цензура, но статья была опубликована на второй полосе, а к обеду на весь тираж наложили арест, и меня забрали в КГБ.

Называлась статья “Стать педагогом”, речь в ней шла об ответственности хорошего преподавателя перед будущим, о трудностях этой профессии. “Придет время, – писал я, – и профессия педаго га станет самой престижной, как профессия врача. И стать учителем будет так же трудно, как космонав том. Ведь нагрузки, испытываемые учителем истин ным, не меньше, чем у космонавта, а ответственность неизмеримо большая. Хороший учитель должен быть и психологом, и артистом, и спортсменом. А главное, он должен быть, безусловно, порядочным и добрым че ловеком, ибо любые знания, которыми он обладает, ни что, если он не обладает добром и любовью”.

В КГБ с меня сняли допрос, следователь интересовался, кто научил меня написать такую нехорошую, реакционистскую статью, понимаю ли я, что это ревизия идей марксизма-ленинизма и так далее. Он положил передо мной рецензию преподавателей училища, где говорилось, что, согласно мнению автора, учителей надо испытывать в баррокамерах и где, интересно, автор найдет таких учителей? Кроме того, меня обвиняли в левом и правом уклонизме и централизме. Даже при веденную мной цитату Маркса о том, что “…в науке нет широкой столбовой дороги…” сочли в моей трак товке провокационной. “Педагогика – это не наука”,-доказывали рецензенты.

Помотав мне нервы до вечера, комитетчики взяли подписку о невыезде и пообещали вернуться к беседе после собрания редакционного коллектива. Собрание не заставило себя долго ждать. И слово на нем было дано каждому.

Спящий зав, сонно моргая, сообщил, что статья написана с целью дискредитировать коллектив. Зав живчик добавил, чтo она отдана в печать во время путины сознательно, чтобы обмануть бдительность занятых на рыбалке людей. Редактор обиженно сказал, что я веду себя дерзко и даже не поставил в номер последнее стихотворение бригадира, хотя имел его распоряжение поставить (стих, как помню, начинался трагически: “Кета умирает молча…”. Линотипистка, пошептавшись с мужем, выдала: