ОЧЕРКИ МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОГО ПОНИМАНИЯ ИСТОРИИ - А. Лабриола

Такая дифференциация людей на путях их исторического и доисторического развития становится вполне объяснимой, когда мы располагаем возможностью поставить ее в связь с естественными и непосредственными условиями, ограничивающими эволюцию труда. Именно так обстояло дело в Америке, где до появления европейцев имелся лишь один зерновой злак — маис и одно животное, которое можно было приручить и использовать для работы,— лама. Мы можем быть довольны, что европейцы вместе со своими особами и своими орудиями ввезли в Америку вола, осла, лошадь, пшеницу, хлопок, сахарный тростник, кофе и, наконец, виноградную лозу и апельсинное дерево и таким образом создали там новое общество, производящее товары,— общество, которое с неслыханной быстротой прошло уже две фазы своего развития: фазу самого отвратительного рабства и фазу самой демократической системы наемного труда. Однако там, где имеет место действительная остановка процесса развития и даже подтвержденный источниками регресс, как, например, в Передней Азии, Египте, на Балканском полуострове и в Северной Африке, и такая задержка не может быть объяснена особенностями природных условий,— там мы сталкиваемся лицом к лицу с проблемой, решить которую можно лишь путем непосредственного и детального исследования социального строя; при этом социальный строй следует рассматривать как с точки зрения внутреннего процесса его становления, так и с точки зрения сложного переплетения интересов различных народов в той сфере, которую обычно называют ареной исторической борьбы.

Даже та самая цивилизованная Европа, которая вследствие непрерывности традиции являет столь законченную схему процесса своего развития, что по этому образцу до сих пор придумывали и строили все системы философии истории; та самая Западная и Центральная Европа, которая породила буржуазную эпоху и пыталась и пытается насадить эту форму общества во всем мире посредством разнообразных, прямых и косвенных методов завоевания,— не представляет собой полного единообразия в отношении уровня своего развития, и ее различные национальные, региональные и политические конгломераты представляются как бы размещенными на лестнице со множеством ступеней. От подобных различий зависит относительное превосходство одних стран над другими и более или менее выгодные или невыгодные условия экономического обмена данной страны с другими. От этого в свою очередь в большей своей части зависели и зависят поныне столкновения и разные формы борьбы, договоры и войны и все остальное, что сумели рассказать нам с большей или меньшей точностью историки, занимавшиеся политической историей начиная с эпохи Возрождения и — разумеется, со все возрастающей степенью достоверности — со времен Людовика XIV и Кольбера.

Итак, даже сама Европа отличается большой пестротой. В одной стране — наивысший расцвет капиталистического промышленного производства — такова Англия; в других местах сохраняется процветающее или захиревшее ремесло, как, например, от Парижа до Неаполя, если мы хотим представить себе этот факт в обоих его крайних проявлениях. В одной стране деревня почти полностью индустриализирована, как это наблюдается в той же Англии, в других — крестьянство прозябает, погруженное в идиотизм деревенской жизни в его многообразных традиционных формах, как это имеет место в Италии и Австрии, причем в последней — в еще большей степени, чем в Италии. В то время как в одной стране политическое управление государством осуществляется — как это и подобает прозаическому сознанию буржуазии, которая знает свое дело, ибо она действительно сама завоевала занимаемое ею положение — наиболее надежными методами, путем неприкрытого классового господства в его отчетливо выраженных формах (любой поймет, конечно, что я имею здесь в виду Францию), в других странах, особенно в Германии, старые феодальные обычаи, протестантское лицемерие и трусость буржуазии, использующей благоприятную экономическую обстановку, не внося в нее революционного духа и смелости,— все это дает существующему государству возможность сохранять лживую видимость якобы выполняемой им этической миссии (о, тупые и ретроградные немецкие профессора, под какими только малоаппетитными и неудобоваримыми соусами не подавали вы эту государственную этику, и вдобавок— прусского государства!). Здесь и там современное капиталистическое производство внедряется в странах, которые в других аспектах не принимают участия в буржуазном движении, в особенности в политическом аспекте, как это имеет место в несчастной Польше, или же такое производство проникает лишь окольным путем, как в южнославянских странах.

Однако наиболее резкий контраст, как будто предназначенный для того, чтобы представить на всеобщее обозрение в сжатом виде все, даже самые крайние фазы исторического процесса, являет собой Россия. Эта страна не могла пойти по пути развития крупной промышленности (такая промышленность действительно начинает развиваться в настоящее время), не выкачивая из Западной Европы, и преимущественно из Франции с ее «очаровательным» шовинизмом, те денежные средства, которые она тщетно пыталась бы извлечь из себя самой, т. е. на своей собственной огромной территории, где прозябает в условиях старых экономических форм пятьдесят миллионов крестьян. В настоящее время Россия пришла к тому, что для превращения в общество с современной экономикой, которое, вероятно, подготовит условия для соответствующей политической революции, необходимо разрушить последние остатки аграрного коммунизма [72] (здесь не следует решать вопрос о том, был ли этот коммунизм непосредственно связан по своему генезису с первобытным или же он был, как полагают некоторые, вторичного происхождения) — остатки, которые сохранялись вплоть до последнего времени в столь типичных формах и в таком объеме. Россия должна обуржуазиться, и для этого она должна прежде всего превратить землю в товар, способный в свою очередь производить товары, и одновременно обратить бывших общинников деревни в пролетариев и нищих. В Западной и Центральной Европе мы находимся, напротив, на противоположном полюсе процесса развития, едва лишь начинающегося в России. Здесь, у нас, где буржуазия уже прошла — более или менее успешно, преодолевая на своем пути самые разнообразные препятствия — столько стадий своего развития, не воспоминание о первобытном коммунизме, с великим трудом оживающее благодаря научным комбинациям в головах ученых, а сам буржуазный способ производства порождает в пролетариате стремление к социализму, который уже обрисовывается в общих контурах как указание на новый исторический период, а не как повторение того, что гибнет, подчиняясь неумолимым законам, на наших глазах в славянских странах.

* * *

Кто же не увидит в этих приведенных мною примерах, которых я не подбирал намеренно, более того — которые пришли мне в голову почти случайно и в беспорядке, повторяю, в этих примерах, которые могут быть продолжены до бесконечности в книге, посвященной политико-экономической географии современного мира,— наглядное доказательство того факта, что исторические условия целиком определяются формами их развития? Не только расы, народы, нации и государства, но и части наций и разные области государств, сословия и классы находятся как бы на самых различных ступенях очень длинной лестницы или же на различных точках кривой, изображающей длительный и сложный процесс развития. Течение истории не было единообразным для всех людей. Простая смена поколений никогда не служила признаком устойчивости и интенсивности процесса развития. Время как абстрактное мерило хронологии и поколения, следующие одно за другим через приблизительно равные промежутки времени, не дают ни критерия, ни указаний на какие-либо законы или процессы. Формы развития были до сей поры разными потому, что разными были события, свершавшиеся за один и тот же отрезок времени. Между этими различными формами развития существует сходство, даже подобие их побудительных причин, иными словами — аналогия типа, т. е. соответствие; поэтому передовые формы могут посредством простого контакта или насильственным путем ускорить развитие отсталых форм. Но важнее всего уяснить себе, что прогресс, понятие которого является не только эмпирическим, но всегда обусловленным обстоятельствами, а следовательно, ограниченным,— не нависает над ходом человеческих дел подобно судьбе или року либо как непреложный закон истории. Поэтому наше учение не может иметь своей целью представить всю историю человеческого рода в единой перспективе, повторяющей mutatis mutandis (с соответствующими изменениями) ту философию истории от св. Августина до Гегеля или, пожалуй, от пророка Даниила до господина де Ружмона, которая изображает весь ход развития как происходящий по заранее начертанному пути.