Никто не узнает (СИ) - Никандрова Татьяна Юрьевна

— Так, значит, на твоем счету целых восемнадцать книг? — Богдан потрясенно качает головой. — Офигеть можно. Где ты черпаешь вдохновение?

— Повсюду, — жму плечами я. — Жизнь и есть вдохновение. Она настолько прекрасна и вместе с тем уродлива, что темы для книг находятся сами собой. Их даже придумывать специально не нужно. Наверное, с музыкой у тебя так же?

— По большому счету, да, — подумав, отвечает он. — Но меня вдохновляет не жизнь как процесс, а, скорее, пережитые эмоции. Я пропускаю их через себя, и они выливаются в песни. Грустные, веселые, разные.

— А как твои родители относятся к твоему творчеству? — интересуясь я, допивая, кажется, уже третий бокал вина. — Поддерживают?

— Сейчас уже да, — произносит Богдан после небольшой паузы. — А раньше, конечно, всякое было.

— Расскажи, — прошу я, сгорая от любопытства.

Почему-то мне очень хочется узнать побольше о его детстве, юности и первых творческих шагах.

— Ох, — парень делает глубокий вдох, очевидно, решая с чего начать. — Я родился и вырос в довольно провинциальном городе. Тольятти, может, слышала о таком?

— Да, — напрягая память, отзываюсь я. — Кажется, это где-то в Самарской области?

— Именно, — кивает Богдан. — Отец всю жизнь проработал на заводе, мама преподавала музыку в школе, мы были самой обычной среднестатистической семьей. Помнится, родители всегда мечтали, чтобы я стал каким-нибудь юристом или экономистом, ходил на работу в белой рубашечке и зашибал приличные, по их представлениям, деньги. Но проблема в том, что это была их мечта, не моя. Я-то с детства, знал, что свяжу жизнь с музыкой. Уже в десять лет я устраивал во дворе импровизированные концерты: собирал вокруг друзей и зачитывал им свои нехитрые рифмы, — он переводит взгляд на окно, улыбаясь. — И вот, значит, конец одиннадцатого класса. У нас с отцом происходит разговор о моем будущем, в котором я делюсь с ним своими планами, мол, так и так, поеду покорять Москву, буду читать рэп и стану знаменитым.

Даже сейчас, зная, что в итоге Богдан добился успеха, я ежусь, представляя, каково было семнадцатилетнему мальчишке признаваться строгому отцу в своих не просто смелых, а прямо-таки вызывающе дерзких мечтах. Выходит, бесстрашие было присуще ему с детства.

— Папа тебя не понял, да? — догадываюсь я.

— Какой там не понял? — смеется Богдан. — Обматерил и назвал дебилом, у которого от телека мозги размягчились. Повезло еще, что ремня не всыпал — мать вовремя вступилась.

— И что? Как ты действовал дальше?

— О, это было адское время. Почти каждую ночь, засыпая в своей комнате, я слышал, как за стеной родители ругаются и спорят. Мама была на моей стороне, а отец никак не мог смириться, что его старший сын вырос таким болваном, — парень делает небольшой глоток вина. — Помню, как до меня доносились крики: «Да он не поступит! Да че, он рэпером станет? Ты в своем уме?»

— Тебя это задевало? — мне так интересно, что невольно я подаюсь чуть вперед.

— Честно? — Богдан вскидывает на меня глаза. — Очень. Это все жестко подрывало мою веру в собственные силы. Моментами мне казалось, что батя прав и у меня реально кукуха поехала.

— Как же ты в итоге уехал?

— В конце концов мы с предками сошлись на том, что если я поступлю в какой-нибудь московский ВУЗ на бюджет, то они спокойно отпускают меня в столицу, где параллельно с учебой я могу заниматься и музыкой.

— И ты, конечно, поступил, — усмехаясь я.

— Само собой, такая мотивация, — он обнажает красивые ровные зубы. — Но с учебой все равно не сложилось, через год меня поперли, а я особо и не держался за свое место. Все равно не мое это было.

— Впечатляющая история, — задумчиво вывожу пальцем невидимые узоры на столе, пытаясь переварить услышанное. — Хорошо, что у тебя все получилось. Теперь родители могут тобой гордиться.

— Ну, это как посмотреть. Для них жизнь без трудовой книжки и гарантированной пенсии смерти подобна. Так что в этом смысле они никогда не будут спокойны, — вздыхает Богдан. — Зато мой братишка, Федька, на гражданскую авиацию поступил. Пилотом будет. Вот это для предков настоящая гордость.

В голосе парня нет ни злости, ни обиды. Кажется, он уже давно смирился с тем, что семья не до конца понимает и разделяет его путь. Смирился и больше не ждет от них тотальной безусловной поддержки, которую они в силу своих ментальных установок и некой ограниченности дать ему просто не могут.

— Ты и твой брат… Вас, получается, двое в семье? — смещаю тему в более безопасное русло.

— Нет, нас четверо, — ошарашивает меня Богдан. — Мы многодетная семья в самом крутом смысле этого слова. Помимо Федьки у меня еще двое младших: брат Ванек и сестричка Полинка.

— Ого! — только и могу выдохнуть я.

— Да, знаю, звучит безумно, — забавляется парень. — Но я не представляю, как бы я рос без моей оравы. Они, конечно, бесячие все, но я каждого люблю. Души прям не чаю.

Его лицо озаряется теплым светом добрых воспоминаний, и, глядя на такие искренние эмоции, я впервые в жизни чувствую укол сожаления по поводу того, что я единственный ребенок в семье. Ни братьев, ни сестер у меня нет.

— Это дорогого стоит, — помолчав, выдаю я.

— Не то слово, — соглашается Богдан. — Поэтому в будущем я тоже хочу иметь много детей. Троих минимум. Мне кажется, это ни с чем не сравнимое счастье.

Когда разговор сворачивает к больной для меня теме, я несколько раз киваю и торопливо прячу свое смятение за очередным глотком из бокала. Когда-то я тоже мечтала о большой семье. О детском смехе, наполняющем дом, о безграничной радости материнства…

И самое ужасное, что какое-то время у меня все это было. Я уже была счастлива, уже ощущала себя мамой. А потом моя сказка просто взяла и оборвалась. Неожиданно, жестоко, несправедливо.

С тех пор я больше не мечтаю.

Глава 25

Мы с Кариной никуда не торопимся. Сидим на кухне уже который по счету час не в силах наговориться. Кто бы мог подумать, что такая шикарная и высокомерная с виду женщина окажется столь чутким и душевным собеседником.

— Ты меня напоил, — со смехом изрекает она, ставя пустой бокал на стол. — Подливал и подливал, пока я тут разглагольствовала.

Сейчас она кажется невероятно расслабленной и юной. Щеки горят озорным румянцем, на губах играет довольная улыбка, поза лишена всякого напряжения. Наконец-то она снова стянула излюбленную маску хладнокровной стервы и обнажила передо мной свое потрясающе красивое нутро.

Умная, тонкая, умеющая слушать и сопереживать — Карина вызывает во мне всплеск самых ярких чувств: от банального желания довериться до трепетного восхищения ее богатым внутренним миром.

— Ты не проголодалась? — спрашиваю я, вставая из-за стола. — Может, чего посерьезней заказать стоит?

— Нет, есть не хочется, — мотает головой она, вслед за мной поднимаясь на ноги. — И пить тоже. Я достигла нужной кондиции.

Я принимаюсь перетаскивать грязную посуду в мойку, и Карина тут же ко мне присоединяется.

— Брось, я сам, — усмехаюсь, наблюдая за тем, как она включает воду, очевидно, намереваясь сполоснуть бокалы.

Довольно странно видеть, как женщина, для которой лучшим определением является слово «богемная», берет в руки губку и выдавливает на нее моющее средство. Зуб даю, обычно Карина подобным не занимается. Ей больше подходит вести интеллектуальные беседы на тему бренности бытия, чем мыть посуду. Она слишком неземная и непостижимая для таких простых вещей.

— Поверь, я с двух бокалов и трех тарелок не переломлюсь, — отзывается девушка, вероятно, прочитав мои мысли. — Или ты думаешь, что я никогда не держала в руках тряпку?

— А что, держала? — искренне поражаюсь я.

Почему-то я сомневаюсь, что в обеспеченной и интеллигентной семье, в которой выросла Карина, было принято заниматься хозяйством собственными руками. Я ни в коем случае не осуждаю, просто констатирую кажущийся мне естественным факт.