Твой день и час - Владимир Соколовский

В отделе Фаридыч бросил перед ним на стол конверт:

— Прими почту. Опять твоя Князева на связь вышла. Всю тюрьму, наверно, уже подкупила…

Вот еще напасть! «Мишинька мой милый любимый дорогой бриллиантовый я очень хочу с тобой встречу чтобы у нас была индийская любовь Мишинька я думаю о тибе все время день и особенно ночь сейчас жду этап не могу сомкнуть глаз…»

Еще на двести первой Валька ела его глазами, была вся красная, порывалась что-то сказать — но ей помешали. Вошла следователь из районной прокуратуры, Любка Спасская, приблизилась, обняла его за шею и сказала, склонившись:

— Мишик, ты обедать идешь? Я жду.

Вальку аж перекосило. Будь это в другом месте — Любке не уйти бы живой.

— Да, перекусить не мешает, — закивал Носов. — Давай, давай, Князева, поспешай, видишь ведь — торопимся…

Она дрожащей рукой взяла ручку, расписалась на подсунутом бланке, накорябала под диктовку: «Дополнений и ходатайств не имею». Улыбнулась жалко:

— Ну, что теперь… все у нас с вами, да?

— Да, да, все. Айда к выводным… не греши больше…

Валька встала и, как-то странно изгибаясь и виляя задом, пошла к двери. Любка всплеснула руками и закатилась беззвучным хохотом. «Ну и кокетка же твоя подопечная! — сказала она по дороге в столовую. — Это она тебя охмуряла».

А через неделю ему пришлось там же вести допрос некоей мошенницы Гальки Барановой, растрясшей многие кошельки доверчивых граждан. Мошенница зашла в кабинет и сразу поплыла в сладкой улыбке:

— Михаил Егорыч, гражданин следователь, а какой я вам приветик, какой подарок принесла!

— Какой еще подарок, Баранова, что ты, боговая! Давай не пудри мне мозги, садись, да работать станем.

— Знаете, с кем я теперь в камере-то сижу? Я ведь с Валичкой Князевой сижу. Ой, и какая же она прекрасная, Михаил Егорыч! — Галька заприседала, замаслилась. — Вот… вам письмецо от нее и подарок… берите.

Баранова полезла куда-то под кофту, вытащила оттуда треугольник серой бумаги и маленькую — Носов сначала не разобрал даже, что это такое — тряпичную куколку. Такие куклы Михаил видел в самом раннем детстве в бедных семьях, где не было денег на игрушки девчонкам. Туго свернутый белый материал; на него нашито платьишко из цветного лоскута. Ручки, ножки; на белой болваночке — голове — нарисованныерот, нос, глаза.

— Эт-то еще что такое?!

— Письмо, письмо, письмо читайте!

Развернул бумагу. «Первая и единственная самая великая моя любовь Мишинька!!!! Пишу письмо рука тресется и кров горячая кипит, моя любовь к тибе несется…» Он растерялся, скомкал письмо, сунул в карман.

— Ка-акая она красавица-а! — пела Галька. — Ведь когда разденется… просто ффю-цц-ц!!.. — она зачмокала.

Носова разобрал вдруг смех.

— Н-ну и даете вы, бабы! Чего только не выдумает ваша дурная башка! На, отнеси обратно и письмо, и ляльку.

— Нет, нет! — Баранова попятилась, загородилась ладонями. — Вы что это, Михаил Егорыч! Сука буду, не сделаю этого. Не обижайте Валюшичку, ей так тяжело теперь.

— Ну и что я должен делать?

— Возьмите, ну пожалуйста. Потом выбросьте, или как, но только обратно ей не отдавайте. Разве можно!

— Ладно, Бог с вами со всеми…

Письмо и куклу он отдал дома Лильке. Она пригорюнилась, даже слезу пустила: «Ведь это надо же, Миша, какое чувство… Нет, ты даже и не думай сейчас ее обидеть — как это можно, если женщина в таком положении. Она не пропащая, если способна на такой высокий порыв…»

И вот теперь Князева бомбит его любовными письмами. Лилька складывает их в одно место, порою перечитывает и плачет. «Какая любовь, какое чувство!» — бормочет она. Смех и грех. И весь райотдел уже знает эту историю и скалит зубы.

5

Носов сидел за столом, подшивал волощаковское дело, готовясь ехать на арест, когда забежала Анна Степановна:

— Миша, ты не уходи, мы ведь скоро начнем!

— Как, чего вы начнете?

— Господи, ну, конечно, он все позабыл! — горестно воскликнула Демченко. — Вот такие вы, мужчины!

А, черт! Сегодня же седьмое марта. Завтра женский день. Отдельские дамы затеяли встречу, легкую выпивку и желают его присутствия.

— Я — никак, Анна Степановна. Сейчас у меня арест, а к полседьмому надо в тюрьму, закрывать давлетшинское дело. Сегодня по нему срок выходит.

— Что ж ты раньше-то думал?

— Да я всю неделю с адвокатом созванивался, а он — не могу да не могу. Только вот сегодня нашел наконец время.

— Кто такой?

— Гохберг.

— Что-то непонятно мне. За целую неделю не мог время выбрать. Ты с ним держи ухо востро! Это старая лиса…

— А, как-нибудь…

С угрюмым Волощаком и с сопровождающим сержантом Арбузовым Носов поднялся на четвертый этаж — прокуратура занимала верхнюю часть подъезда. Заглянул в дверь:

— Можно?

— Заходите, товарищ Носов, — отозвалась она. — У вас ведь арест, да? Давайте сюда дело, постановление, я ознакомлюсь.

И через некоторое время выдала:

— А вы уверены, что его надо заключать под стражу?

Носов сначала даже не нашелся, что ответить:

— Так эть… так эть это… — забормотал он. — Вы что? Он трижды судим! Ударил ножом! Все доказано. Чистая сто восьмая, а это — тяжкое преступление!

— Не надо меня учить. Пока нет заключения экспертизы, я не могу принять решения на арест.

У Михаила кровь ударила в мозг, в глаза, в щеки.

— По вашей логике, нельзя арестовывать и убийц, пока нет экспертизы трупа! Но в данном случае экспертизу можно провести лишь тогда, когда потерпевшая выйдет из больницы. А этот… он же ее ножом ударил, понимаете, он общественно опасен, его надо изолировать!

— Прекратите свою демагогию! — отчеканила прокурорша. — И пригласите этого… гражданина.

Носов крикнул в дверь Волощаку:

— Заходи!

— Ну, гражданин… и что же вы со своей подружкой не поделили? Поссорились, что ли?

— Аха… пошумели маненько… — глазки Волощака метались по сторонам: он пытался уловить ситуацию и выбрать линию поведения. — Пошумели… маненько… аха…

— И часто вы с ней так шумите? Соседей беспокоите? Почему нормально жить не можете?

— Не-ет… зачем! Этот раз вот только… шутя-любя…

— Ну, а ножом-то зачем махаться?

— Ножом? Это, как сказать… — Волощак начал, видно, что-то усекать. — Да какой это нож… я и не думал вовсе, что нож… стукнул, что в руке было…

— Вот видите, — это уже следователю, — он говорит, что не имел умысла. И вы не доказали конкретно, что имел.

— Что еще нужно доказывать, если один человек посреди разговора бьет другого ножом?

— Вы, мне кажется, задаете детские вопросы. Сколько работаете на следствии?

— Почти три года.

— Пора уже кое-что усвоить, квалификация у вас довольно низкая. Вот, я пишу на постановлении: «Считаю, что доказательств вины подозреваемого собрано следователем недостаточно, чтобы решить вопрос об аресте. Нет данных о тяжести телесных повреждений, не проведена очная ставка. Надо восполнить неполноту расследования, уточнить квалификацию». Вы все поняли, товарищ Носов?

Он молча взял со стола постановление и дело, вышел из кабинета. В приемной стоял некоторое время, как истукан.

— Что, не заштамповала? — спросила его пожилая секретарша Ерофеевна, сопровождавшая Ваню по всем местам работы уже двадцать лет.

Носов помотал головой.

— Наверно, вы ее с праздником не поздравили?

— Возможно… на арестах… как-то не думаешь о праздниках…

— А она знаете какая злопамятная! Да она и не арестовывает по праздникам или когда у нее день рождения. Считает, что делает тем подарок себе и обществу.

— Гы-гы-ы!.. — разевал Волощак свой большой гнилозубый рот. — Ты начальничек… ключик-чайничек… хы-гы-ы!..

Надо же, какая вышла пакость! Да Таскаев даже разговаривать не стал бы с этим хмырем, только узнал бы про нож — все, ступай, ты арестован и будешь сидеть! Ярость, испытанное унижение вновь затопили мозг, и Носову захотелось рвануться назад и бить, бить в кровь сытую размалеванную морду…

— Что с тобой? — спросил начальник отделения, когда Носов вернулся в отдел. — Случилось что-то?

Странное дело, после недавней размолвки он не изменил своего отношения к Носову, — по крайней мере внешне, — и был ровен, довольно даже доброжелателен. Дело Мошонкиной лежало теперь в суде, ждало своего часа, и бормотовская судьба зависела от результатов его рассмотрения.

Михаил бросил на его стол папку. Петр Сергеич полистал, нашел постановление на арест, склонился над ним.

— Да… — промычал он. — Ахинея какая… Вот раздолбайка хренова! Какая очная ставка, если у них нет противоречий в показаниях? Крупного волчину отпускаем… Что ж, гони его на подписку, никуда не денешься.

— Он же не прописан нигде.