ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО ГОСПОЖА РАБЫНЯ - Леонид Пузин

"Да, с Ирочкой Васечкиной я, кажется, не угадал. Попал, что называется, пальцем в небо, — так майор оценил про себя заминку, случившуюся из-за его неловкости, — а не попробовать ли?"

— Фёдор Степанович, Андрей, — в данном случае назвать Яновского только по имени, опустив отчество, Брызгалову подсказала его редко ошибающаяся интуиция, — давайте ещё по рюмочке?

Майор разлил водку.

— Ещё раз пожелаем Игорю Олеговичу и Михаилу Антоновичу Царствия Небесного — и попробуем переменить тему. Алла Анатольевна — понятно: как-никак схоронила мужа, но мы-то, мы?! Конечно, смерть Лисовского прямо за поминальным столом — жутковато, не спорю. Но, Фёдор Степанович, вы же знали, что у Михаила Антоновича была дикая гипертония, и умереть, стало быть, он мог в любой момент? А мерзавца, который застрелил Бутова, я, Андрей Игоревич, вот вам моё слово "ищейки", найду обязательно!

В свете того, что Яновский на данный момент являлся едва ли не главным подозреваемым, это обещание майора могло бы прозвучать двусмысленно, но в голосе Геннадия Ильича слышалось, вероятно, нечто, не допускающее подобного толкования — во всяком случае, ни Андрей Игоревич, ни Фёдор Степанович кивок майора в сторону затаившегося преступника не отнесли на свой счет. Встали, выпили, закусили рыжиками. Этот нехитрый поминальный ритуал — простенький внешне, но мудрый по сути — приободрил собравшихся, и Брызгалов, уловив благоприятные изменения в настроении своих собеседников, попробовал исправить допущенную ошибку:

— Андрей Игоревич, мы сегодня только коснулись, подробнее не успели, а жаль — о рабынях Игоря Олеговича знать мне необходимо как можно больше. Желательно — всё. А поскольку всё знает только Господь — поделитесь, чем можете? Ведь наверняка, разговаривая со мной, вы многое из известного вам оставили в стороне?

— Геннадий Ильич, сознайтесь — вы так и родились? Готовым следователем? Или призвание к вам пришло значительно позже? Не раньше, чем в детском саду?

— Андрей Игоревич, что так? Вроде сейчас я не дал никакого повода, чтобы столь высоко оценивать мой скромный дар?

— Прибедняетесь, Геннадий Ильич! Как же — я, видите ли, намеренно оставил в стороне многое из известного мне об Игоревых рабынях?! Нет, слова "намеренно" вы не произнесли — вы хитрый! — оно само собой возникает из контекста вашего предложения. Должен сознаться — дьявольски ловкий ход! Ведь тот же Фёдор Степанович, слушая вас, должен сделать какой вывод? А самый элементарный! Яновский что-то скрывает, темнит, выкручивается. Не так ли, Фёдор Степанович?

Яновский перевёл дух, глотнул мандаринового сока и, не дожидаясь от Пушкарёва ответа на свой риторический вопрос, продолжил с прежним азартом:

— И это, Геннадий Ильич, притом, что разговора об Игоревых рабынях у нас с вами не было вообще! Да, моим мнением по этому поводу вы очень интересовались, но — вспомните? То мне хотелось говорить о другом, то Алла Анатольевна, то телефонные звонки — ни о каких рабынях мы с вами не успели сказать и двух слов! До этого вот момента! Когда вы ни с того ни с сего заговорили так, будто мы сегодня весь день беседовали только о рабынях покойного! И после такого головокружительного кульбита кем вас прикажете считать?

— Сдаюсь, Андрей Игоревич! Положили на обе лопатки. Но только, поверьте, я не имел ввиду ничего подобного. Согласен, вопрос сформулирован неважно, и я вполне заслужил вашу пламенную отповедь. Но… Андрей Игоревич… знаете — давайте не будем цепляться к словам. Если нечаянно задел — простите. Впредь постараюсь быть поуклюжее. Но, Андрей Игоревич… мне ведь не из любопытства… мне действительно важно знать… вы вот недавно, хвастаясь привычкой "резать в глаза правду-матку", назвали Аллу Анатольевну очаровательной садисткой — а об Игоре Олеговиче вы бы такое сказать могли?

— Об Игоре?… Пожалуй что — нет… Во всяком случае — не больше, чем о любом другом… Ведь, если верить Фрейду, все люди по своей природе садисты. И разница между нами только в оттенках: силе желания, способах выражения, чувстве меры, умении контролировать свои поступки — в степени, то есть, насилия, которую для реализации своих потребностей в разрушении и мучительстве один человек готов проявить по отношению к другому.

— И вы, Андрей Игоревич, называя Аллу Анатольевну садисткой, полагаете, что эта самая степень у неё достаточно высока?

— Ну, Геннадий Ильич, я же сейчас вам нарисовал только схему. А в жизни всё перепутаннее и сложней. Потребность в доминировании (а именно из неё в конечном счёте можно вывести большинство проявлений садизма) у Аллочки — да. Очень высокая. Дело давнее, но я в своё время чрезвычайно увлёкся ею. Да и она мною — тоже. И неизвестно ещё, чем бы у нас всё кончилось, если бы не её постоянные: "сделай так", "какой ты неловкий", "дорогой, будь повнимательнее", "мужчина обязан много зарабатывать, чтобы достойно содержать семью, "а вот у Ивана Ивановича…" ну, и так далее — до бесконечности. Особенно…

Затеянный Яновским перечень до того зацепил майора, что, позабыв о вежливости, он едва ли не на полуслове перебил фразу:

— Андрей Игоревич! То, что вы сейчас перечислили — это же стандартный набор женских требований! С некоторыми — несущественными! — вариациями. И что же? По-вашему получается: все женщины — садистки?!

— Не по-моему, Геннадий Ильич, а по Фрейду. Также — как и мужчины. Вообще: все люди — независимо от пола и возраста. Но это, Геннадий Ильич, как я только что говорил, схема, костяк, а конкретнее… с вашего позволения, доскажу об Аллочке… Да, безумное увлечение: цветы, поцелуи, секс — за малым не потерял голову. Однако же — не потерял… её неискоренимая привычка требовать, повелевать, приказывать… честно скажу: меня хватило меньше чем на месяц…

Далее у Геннадия Ильича с Андреем Игоревичем затеялся очень интересный разговор об особенностях женской психики. Которым они увлеклись настолько, что не заметили, как Фёдор Степанович в продолжение их диалога потихонечку сглаживает посредством французского коньяка тяжёлое впечатление от скоропостижной смерти Лисовского — пяти, шести, а возможно, и более рюмок. Конечно, не пей Пушкарёв до этого, несколько рюмок коньяку на него бы подействовали мало, а так, когда на употреблённое прежде…

— …кто сказал, что Верочка? — ик! Все бабы стервы! — ик! А Верочка, учти, Андрей, — ик! — не рабыня — ик! Доченька Верочка, бля — ик! Понял, Андрюха-муха?! — ик! А бабы — сучки. Особенно — ик! — моя Эульфия Эльдаровна. А Ве — ик! — Верочка нет. Во, бля, икота чёртова! — ик!

Пушкарёв потянулся к бутылке с минеральной водой, а затем попытался её открыть. Майор, заметив как консервный ключ в руке Фёдора Степановича свободно елозит по железной пробке, не желая цепляться за краешек, вовремя успел взять инициативу на себя — шипящий "Нарзан" благополучно оказался в стакане, а не на скатерти стола и штанах соседей. Выпив, Пушкарёв задержал воздух, рыгнул и, почувствовав облегчение, продолжил с прежней пьяной сосредоточенностью:

— Верочка — нет. Верочка… ты всё равно не поймёшь, Андрюха. Ты, Геннадий Ильич… майор, я тебя на "ты" — ладно? — тоже. Верочка… она… да я за неё, майор, знаешь! Загрызу любого! А ты, Андрюха, если ещё раз скажешь, что моя Верочка рабыня! Учти, бля! Верочка… баб у меня — истинный крест, не вру! — тыща была, не меньше. Все — бляди. Все — сучки. Каждая так и смотрит, что бы с тебя слупить. Вот эти стервы — они рабыни. Покажешь доллар — что хочешь. Так и стелятся. Все. А первая паскуда — моя Зульфейка! Ещё Манька и Клавка были — но это давно. Вообще — акулы! Вот этих тварей, Андрюха, — да! Хоть рабынями называй, хоть змеями подколодными. А Верочку, бля, не трожь! Она, бля, чистая! "Можно, папочка", "прости, папочка", "люблю, папочка" — доченька Верочка, понял, бля?!

Майор, почувствовав назревающую ссору, — пьяный Пушкарёв явно задирался, провоцируя Яновского на ответную грубость — попробовал отвлечь разошедшегося бизнесмена, "вызвав огонь на себя":

— Фёдор Степанович, хватит цепляться к Андрею Игоревичу — никто здесь твою Веру Максимовну рабыней не называл. Ни он, ни я. Уж если на то пошло — ты её в среду сам, помнишь? Отрекомендовал как рабыню? Только, Фёдор Степанович, сразу же и оговорился — два раза назвав её Верочкой! Помнишь? А уж когда я тебе позвонил после смерти Васечкиной и Олудиной… тут, знаешь, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, кем она для тебя является! А вот зачем представил её рабыней? Догадываюсь! Только, Фёдор Степанович, зря. Её свидетельские показания в любом случае доверия бы у меня не вызвали.

— Хитёр, Геннадий Ильич, ох, хитёр! Но всё равно — спасибо! А к Андрюхе я не цепляюсь — я же его с детства знаю. Лет с десяти, наверно. Вхож был к его папаше. Когда он ещё не Первым, а "замом" по сельскому хозяйству вкалывал. А меня тогда в горком перебросили из комсомола — шестёркой по идеологии — но вхож был. Не очень, конечно, но — был. И Игорь Иванович мне тогда этим вот вундеркиндом, — размашистый, пьяный жест в сторону Яновского, — не то что бы прямо хвастался, но давал понять. Да-а… жизнь… Майор, я знаю, ты и Андрюху тоже… ну, что он застрелил Бутова… подозреваешь. Не знаю, чего ты там на него нарыл, но — зря. Дохлый номер. Для таких дел — кишка у него тонка! Жидковат Андрюха! Ни из-за бабы, ни из-за "бабок" — ха, ха, ха!