Дочь солдата - Иван Полуянов

— Чего поешь, соловей! Я уж сказала, Коля: останемся на лето здесь. Учти: дача, так уж дача, больше не дам своевольничать. Эх, господи… Иногда ты уймешься?

— А что, Катя, — мы жили хорошо. Жалеть нам не о чем. Что труднее, то и себе на плечи брали: пусть тем, кто придет после нас, меньше тяжелого достанется.

…И с дядей беда.

И был тягостен Верке знакомый шум школы.

Звонок.

У-уф, как гора свалилась…

Остаться в школе? Зачем?

Верка держится отчужденно, не мешаясь с галдящей толпой ребятишек.

В глазах рябит от платьев девочек, от красных галстуков.

Веселье…

Солнце. Ветер с полей…

Малыши шмыгают, как вьюны. Портфели через плечо на веревочках, бьют по бокам, подгоняют.

Сегодня — праздник первой борозды.

Трактора не узнать: вычищен, каждый винтик блестит смазкой. Постарались школьные механизаторы! И плуг сверкает. Новенький тракторный плуг, подаренный, как сейчас сказал Потапов, школе на вечное пользование, в добрую хлебопашную науку.

— Ур-ра! — Полетели в воздух портфели и кепки.

Трактор заурчал и, звеня гусеницами, покатился из ворот сарая. За рычагами управления — Володя. В комбинезоне, точно заправский тракторист. Комбинезон синий, сатиновый, с бесчисленными карманами.

— Петр Петрович! Петр Петрович, вам плугарить! — обступили учителя ребята.

— Вам! Вам!

И вот они — первые борозды на пришкольном участке. Маслянисты свежие отвалы земли, блестят, словно отшлифованные.

Лемехи с хрустом вспарывают сырую, пряно пахнущую землю. Кепка у учителя козырьком назад — плугарь так уж плугарь!

— Дородно, — крякнул Потапов, измерив железной линейкой глубину пахоты. — Комар носа не подточит. Ну, уважили! Вовек не забуду!

Петр Петрович сделал знак Володе, тот улыбнулся, закивал.

Сопровождаемый оравой ребятишек — они прыгали вокруг, трогали гусеницы, пробовали подкатиться, — трактор с пришкольного участка повернул к колхозному полю. Въехал! Резко опустив лемеха плугов в землю, Петр Петрович махнул Володе:

— Ровней правь! Ровней…

Трактор, не сбавляя хода, шлепал гусеницами, давил пряди белесой прошлогодней ботвы. Затемнели рыхлые борозды. Пестрой гурьбой рассыпались по пахоте ребята. Суета, крики, рокот мотора…

Нет, все это не для Верки…

Выйдя за околицу, она увидела далеко над лесом журавлей. Загадала: чет — так хорошо…

Журавли пролетели стороной, их было две пары. Милые, милые журавли, вы куда направились? К болоту, клюкву клевать? Недаром в деревнях здесь клюкву называют «журавлиной». Милые, милые птицы, утешили…

На дороге под ивами чернела человеческая фигура.

Стоит? Нет, двигается…

Бабка Домна… Верка остановилась как вкопанная.

— Голубонька! — истошно запричитала бабка издали. В белых глазах застыл ужас. — Домой, домой, сиротинушка, с Николаем Иванычем-то худо. Паралич, слышь-ка…

Домна крестилась, сморкаясь в подол сарафана.

Верка отшвырнула портфель, скинула ботики и в одних носках что сил было припустила к деревне.

Возле избы — бричка. Вчерашний старик-доктор в расстегнутом пальто поверх белого халата говорит с дядей Пашей. На Павле Теребове брезентовый передник; замасленную кепку он комкает в руках.

— Спасайте, доктор. Надежда на вас большая…

— Что можно и нужно предпринять, сделаем. Отчаиваться и рано, и незачем, — хмурился доктор, взбираясь на бричку, в кузовок из ивовых прутьев.

— Постойте-ка, — говорил дядя Паша. — Может, сделать переливание — для поправки-то, а? У меня кровь первой группы. На фронте давал нашему майору, командиру полка. Выправился майор. А ранен он был… цельного места не оставалось!

Доктор, не отвечая, тронул вожжи. Лошадь развернула бричку. Колеса застучали.

Николай Иванович на прежнем месте — у окна. За день глубже впали его щеки. Правая рука лежит поверх одеяла, восково-желтая и безжизненная.

У изголовья кровати — тетя. Поправляет подушку, чтобы Николаю Ивановичу было удобнее. Глаза ее красны от слез.

— Тише! По движению дрожащих губ Верка поняла, что сказала тетя.

На цыпочках, оставляя на полу мокрые следки, прокралась в горницу. Неестественно громко скрипнула половица. У больного затрепетали веки, он выпростал из-под одеяла руку и поманил ею.

Верка вскрикнула, опустилась перед кроватью на колени. Поймала руку дяди, прижалась к ней, целуя.

— Дядечка! Не надо! Не надо, родной…

Рука слабо сопротивлялась, вздрагивала — холодная, с гладкими синеющими ногтями и набрякшими венами.

— Плотина, — прошептал Николай Иванович.

— Не беспокойтесь, дядечка, там все в порядке. Слышите, шумит? День и ночь шумит.

— Не то… Я про свою. Вот, — дядя показал на грудь, — эта п-плотина сдала.

Приезжал доктор, и дядя покорно отдавал себя выслушивать, выстукивать, пил микстуру, хотя его живые горячие глаза не верили ничему из этих скучных обрядов, хотя он, было видно по всему, подчинялся лишь, чтобы не огорчать доктора, который с напускной бодростью говорил о прекрасной погоде, выписывая рецепты, и после визита забывал в сенях калоши, и Верка с калошами догоняла его на улице.

Приходили люди. Много людей…

— Идет на поправку? Лучше?

— Хуже? Да может ли быть хуже-то! Пластом лежит.

Бабка Домна по дважды на дню меняла у порога половики.

— Ты, ласынька, ступай-ка за хвоей, — кротким медовым шепотком посоветовала она Верке. — Вишь, грязищи-то сколько наносили: половиков не напасешься. И чего ходят? Покоя нет. И-их, грехи наши…

На обратном пути из леса, с вязанкой душистой хвои за спиной, Верка, как ни была погружена в себя, не могла не видеть, что встречные люди провожают ее взглядами, соболезнующе и печально.

А Яша-Алитет, тот сунул в рот палец, заревел басом и, гремя большими не по росту сапожищами, побежал от нее по улице.

Маня, встретив Верку, сделала большие глаза и тотчас исчезла за углом избы, из-за которой было показалась.

И вскоре, обгоняя Верку, тяжело топая, пробежал дядя Паша..

Она подхватила вязанку хвои повыше и бросилась за ним следом, но отстала: «Что? Что дома?»

На крыльце избы увидела: дядя Паша, черный от гнева, сжимая кулаки, наступал на перепуганную Домну.

— Ты что ворожишь? Кого живьем хоронишь? Ты девочку послала… Ты!

Он вырвал из рук Верки топор и вязанку хвои, бормоча ругательства, исступленно изрубил еловые ветки, разметал по лужку.

Верка тупо смотрела на все происходящее. Откуда ей было знать, что по давним обычаям деревни хвоей устилают полы, когда в доме есть умерший…

Бабка лепетала оправдания:

— Опомнись, Пашуня, в уме у меня того не было. Вот те крест!

И только ушел он, плюнула, озираясь:

— У-у… каторжный!

Сколько времени это длится: неделю? месяц? год?.. Как-то утром Верка собрала книжки и тетради — надо в школу. Горько, больно, — все равно надо. На пороге ее остановила Домна.

— И-и-и… куда с портфелем-то? Ай забыла, что распустили вас на каникулы?

Верка понурилась. Она многое забыла: все перепуталось, что было и чего не было…

…Бледная и тусклая северная ночь. Жидкая призрачная полутьма залегла в углах. Сонно трещит сверчок под печкой, бабка глухо вещает, что это — примета, и не к добру, так вот перед войной жил у нее сверчок.

Доктор только что ушел. Он третьи сутки в деревне, ночует у Потапова, почему-то на сеновале. В седенькой смятой бородке вечно запутаны ломкие зеленые былинки. Доктора давно покинула нарочитая веселость, его глаза выцвели, пожелтели.

Дремлет тетя. Милая, добрая тетя…

Верка в ночном халатике сидит подле окна, сцепив крепко-крепко пальцы в коленях. И прикрывает веки, и чудится ей мокрый снег, темные бревна изб, капель с синих, словно простуженных сосуль. В прозрачных капельках сияют крохотные брызги солнца.

Чик! Чок! Чик-чок! — чикают ледяные брызги о ладони.

Чик! Чок!..

Нет, не капель это — ходики на стене стучат.

Пошевельнулся дядя. Его рука шарит по одеялу.

Верка наклонилась над ним: — Что, что, дядечка?

— Д-душно…

Верка отдернула занавески, распахнула окно. Хлынул голубой свет, заструился по склянкам с лекарствами. Запахло ночной отстоявшейся свежестью и росой.

Не поднимая с подушки головы, Николай Иванович жадно, ненасытно смотрел за окно, где занималась заря нового дня и было торжественно тихо, умиротворенно. Румянец проглянул на его щеки… и потух. Николай Иванович задышал тяжело и часто.

— Вера… Веруська!

Слаб голос, как шепот листвы ивы.

— Я с вами, я тут! — Верка прижала руки к груди.

Их взгляды встретились. И, видно, много нужно было сказать дяде, и не мог, и перехватило у него горло.

— Китель подай, — произнес он внятно.