Бездомные псы - Ричард Адамс

Сначала Шустрик увидел звезды — яркий Денеб в зените, мрачно мерцающий в дальнем далеке Арктур. Они пришли сюда в тумане, а теперь, казалось, в одно мгновение это матовое, звуконепроницаемое одеяло исчезло, уступая напору ветра, пахнущего морскими водорослями и соленым песком. Пораженный быстротой этой перемены, Раф инстинктивно заполз в укрытие, словно понимая, что при полной луне ему опасно показываться подле места, где они совершили убийство.

А находились Раф с Шустриком чуть ниже Леверской кручи, которую они теперь и увидели, — крутой с обеих сторон водораздел, такой высокий, что овцы редко перебирались из одной лощины в другую, а если и случалось такое, то овец таких бывало не больше полудюжины, пастухи различали чужих овец по меткам и обменивались ими при встречах на Вольном Утесе. Раф с Шустриком как раз перевалили гребень и находились со стороны Даннердейла. С юга нависал мрачный восточный склон утеса Могучего, рассеченная лощиной бездна, где погибли многие и многие скалолазы, включая знаменитых кашмирских ветеранов. На северо-западе возвышалась плоская вершина Серого Монаха, а прямо под ней лежала горная долина, известная у пастухов Ситуэйта как Бездорожье, — горная местность, являющаяся водосбором Ситуэйтского озера. Легкий ветерок рябил гладь горного озера, которое местами поблескивало, начиная от мелкого болотистого устья впадающей речки до глубокой воды возле выпуклой кривой плотины. Увиденное с расстояния около мили, это место показалось теперь спокойным даже опасливому Рафу: то ли Сцилла и Харибда спали, то ли эти легендарные сталкивающиеся скалы все еще не очнулись от своей полуденной дремы. На милю в округе псы не видели никакого движения, не считая бегущей воды в ручьях, да еще двух давешних овчарок, хорошо видимых с высоты этого голого уступа, устланного остатками кровавого пиршества, которое учинили ночью Раф с Шустриком. Невдомек было этим овчаркам, что теперь им следует опасаться кровавой и хитроумной силы, которая угрожает им, бегающим без опаски на открытом месте, нисколько не скрываясь. Все воодушевление Шустрика вспыхнуло и погасло, словно спичка. Он сел, скребя лапой свою залепленную пластырем голову и поглядывая вниз на вересковую пустошь.

— Мы птички на газоне, Раф, мухи на стекле. Луна выйдет и прогонит нас.

— Того гляди, человек придет, — произнес Раф, подумав. — Давешние овцы, которых мы видели днем, принадлежали человеку. Стало быть, и эта, наверное, тоже. А у человека, небось, ружье есть, если овчарки не врут.

— Тот самый человек?

— Или другой. Какая разница? Надо уходить отсюда.

— Куда нам уходить?

— Не знаю. Сам видишь, они кругом понаставили свои баки… Вон там внизу еще один.

— Ну что ты, Раф, ты же знаешь, что белохалатники ночью не приходят. А тут у нас всегда будет время скрыться, убежать куда-нибудь до солнца, то есть до ружья.

— Скрыться? — спросил Раф и тяжело вздохнул, от его теплого дыхания пошел густой пар. — Может, они вообще сейчас смотрят на нас.

— Это как же?

— А вот у них, похоже, есть такая штука, которая делает вещь близкой, когда они находятся от нее далеко. Может, они следят за нами прямо оттуда.

— Что за глупости, Раф! Я знаю, что они умеют исчезать, дышать огнем, делать свет и многое другое в том же роде, но того, что ты говоришь, они никак не умеют. Не давай ты волю своему воображению.

Раф широко зевнул и облизнулся, Шустрик видел застрявшие в зубах у Рафа кусочки овечьего мяса.

— Как бы то ни было, мы можем спуститься в эту долину, равно как и в любую другую. Если только я смогу, — сказал Раф.

— Если сможешь?

— Я еле стою. Мне пришлось висеть на зубах, покуда эта скотина молотила меня обо что ни попадя. В следующий раз сам попробуй. Так что придется мне плестись еле-еле.

И они стали спускаться с холма. Раф то и дело спотыкался о камни, ковыляя на трех лапах. Шустрик мог идти вдвое быстрее и теперь беспокойно бегал туда-сюда, суя нос под камни и бросая взгляды через пустынную долину. Шум далекого ручья донесся до его ушей прерывистым, то нарастающим, то гаснущим звуком, на горизонте гребень Монаха, казалось, колеблется из стороны в сторону, словно установленный недостаточно прочно, и потому он поддается движению воздуха, а возможно, как подумал Шустрик, у него самого началось легкое головокружение оттого, что он постоянно вглядывается в освещенную луной тьму. Однако когда они наконец спустились на мокрый мох долины, это наваждение у Шустрика прошло. Лапы его погружались в мягкую болотистую землю с многочисленными трещинами, залитыми водой, и он уговаривал Рафа идти все дальше, а куда, собственно, он и сам толком не знал. Теперь они уже не видели озера, и очертания окружающих их вершин изменились, превратившись в горбатые тени на фоне ночного неба. Раф остановился попить и шумно лакал воду, затем улегся на куче тростника.

— Шел бы ты, Шустрик, себе дальше, куда задумал, — сказал он. — А с меня, пожалуй, хватит. По крайней мере до утра.

— Но, Раф, если ты заснешь прямо здесь, на открытом месте…

— Тут ничем не хуже, чем в любом другом месте. И куда мы вообще направляемся? Надо отдохнуть, Шустрик. У меня лапа болит.

— Застукали при попытке кражи со стола…

— Шустрик, оставь меня в покое!

Раф оскалил зубы. Почуяв запах боли и усталости, исходивший от его друга, Шустрик проворно отошел прочь и принялся сновать туда-сюда в сухой траве и тростниках. И тут он вдруг осознал, что может оставить Рафа одного. Он ничем не мог ему помочь. Он выдохся не только душевно, но и физически. Его невежество простиралось вокруг него, словно болото, его безумие стояло в его голове, словно гнилая вода. В своем умопомрачении, которым он был обязан рукам человеческим, Шустрик понятия не имел, что может явить из себя окружающая темнота, что ждет совсем рядом, за пределами видимости. Впрочем, даже имей Шустрик возможность видеть в темноте, едва ли он понял бы, что ему теперь делать. Раньше у него были хозяин и дом, а потом, после грузовика, — собачий блок, табачный человек и ножи белохалатников. Бегство от белохалатников, которое потребовало от него всей его хитрости, отваги и терпения, оказалось на поверку совершенно бесполезным, потому что ему с Рафом некуда было податься, и было неясно, как им жить дальше. Шустрик припомнил слова Рафа, сказанные еще в клетке, — мол, там, за дверью, может оказаться что-нибудь и похуже. Честно говоря, врагов у них тут пока что не было, однако со времени своего побега из собачьего блока они не встретили ни единого друга, будь то животное или человек, и хотя ничего худого для них не случилось, когда они убили овцу, Шустрик подсознательно понимал, что они совершили преступление, которое рано или поздно обнаружится, и что виновные в этом преступлении едва ли получат прощение.