Идем на восток! Как росла Россия - Лев Вершинин

По его мнению в крае все обстояло благополучно. То есть, конечно, не совсем благополучно, ибо «две опаснейшия – Казанская и Ногайская дороги так разорены, что едва половина осталась, а протчия – Уфимская и Сибирская дороги – хотя не столько людей пропало, однако ж у всех лошади и скот пропали, деревни позжены, и, не имея пропитания, многие з голоду померли», но в смысле политики все уладилось: башкиры «крепости строить по Яику и до Сибири не мешают, и о том от них уже ныне никакого спора нет и не говорят», согласились отдать часть «вотчинных» земель мишарям и чувашам, участвовавшим в подавлении бунта, сдают (кто должен) штрафных лошадей и готовы к проведение общей переписи, и следовательно, «ныне видим совершенно, что им, башкирцам, оное воровство довольно не удалось, и они, вконец разоряся, довольно о том сожалеют». В подтверждение своих слов, Василий Никитич ссылался на то, что «Бепеню сами, поймав, отдали, Кусяпа как я при многих знатных и ближних его казнил, то не токмо никто не просил, но тайно и ради тому были, чтоб те воры за их пагубу сами заплатили; Юсуп, которой был от меня послан уговаривать, не хотел вернуться, но по указу моему немедленно сами родственники его привезли. И как его велел отдать под караул, ни един не просил об отпуске его, токмо просили, чтоб я у В. И. В-ва живот ему испросил».

Помимо доклада, Анне Ивановне был предложен проект переписи, провести которую мечтал еще Кирилов, но куда лучше проработанный, с указанием методик всестороннего учета ресурсов и людей, а также еще более важные документы, которые, будь они приняты к сведению, действительно, могли бы решить «башкирский вопрос» наилучшим для Империи образом. К сожалению, отношения Василия Никитича с Бироном были довольно худы, и когда из-под Оренбурга дошли вести о новой вспышке мятежа, у Татищева начались серьезные неприятности, а бумаги ушли в архив, откуда вынырнули очень не скоро, – о чем мы обязательно поговорим, но позже.

Азия нам поможет

По большому счету, докладывая императрице, что в «договорных» землях все спокойно, Татищев не кривил душой. Судьба Бепени и «новый курс» Тевкелева охладили пылкость старшин и воевать уже мало кому хотелось. Наверное, вообще никому. Но человек предполагает, а Бог располагает. Отсрочка присяги изрядно нервировала тех, кто, натворив дел, имел основания опасаться за свою судьбу. В частности, и того самого Алланзиангула, о разрешении казнить которого «противу закона» просил у царицы Василий Никитич. Ничего конкретного старшина знать, конечно, не мог, но интуиция – великое дело, а ждать, судя по всему, было свыше сил. К тому же под боком, в казахских степях, началась какая-то заварушка, и несколько тамошних султанов прислали послов, прося башкир о поддержке и обещая ответить взаимностью. Так что ситуация перестала казаться вовсе безнадежной, и в самом конце 1739 года, созвав доверенных людей на семейный праздник, Алланзиангул вывел на публику богато одетого человека с окладистой черной бородой, представив его как Султан-Гирея, родного брата крымского хана, пусть и с запозданием, но откликнувшегося на зов покойного Бепени. Откуда взялось сие чудо, в точности неведомо и поныне – большинство уже тогда считало его одним из пастухов Алланзиангула по имени Миндигул Юлаев, но есть и версия о безымянном бродяге, пойманном на конокрадстве и под страхом смерти вынужденном согласиться на роль «царевича», – однако в любом случае спектакль был разыгран красиво. Сообщение о том, что казахи уже собрали несколько туменов, а пресловутые «сто тысяч всадников из Крыма» явятся не позже марта, изрядно возбудило собравшихся, встревоженных к тому же приездом в край переписчиков (Соймонов решил начинать, не дожидаясь возвращения Татищева, а кадры, посланные им «в башкиры», тактом не отличались) и опасающихся введения подушной подати. В общем, разъезжались гости уже в готовности еще раз повоевать.

Правда, былого размаха не вышло. Подавляющее большинство старшин – даже Елдаш-мулла, еще один из «особого списка» Татищева, – получив призыв из ставки «хана», предпочли отмолчаться. Более того, известить власти о том, что к «ворам» они ни ногой, напротив, готовы прислать всадников на подавление. Так что в конечном итоге новый мятеж оказался миниатюрным, охватив лишь несколько волостей Сибирской и Ногайской дорог, граничащих со Степью, откуда, как ожидалось и обещалось, вот-вот подойдут несметные казахские и крымские орды. Не впечатляло и количество «храбрецов, удальцов» – на самом пике, видимо, не более полутора тысяч сабель, при том что только регулярных войск в крае насчитывалось не менее 18 тысяч. И наконец – судьба-злодейка! – ранней весной 1740 года был изловлен Алланзиангул, автор сценария и главный режиссер постановки, возможно, имевший какой-то план действий. После чего единственным лидером мятежа оказался «крымский царевич», ни в политике, ни в военном деле мышей, как выяснилось, не ловивший, зато, оказавшись без узды, крайне себя зауважавший и решивший, наконец, пожить по-людски. Объявив, что поссорился с братом, поэтому решил «пойти под руку священной Бухары», откуда вот-вот явится «войско с пушками», он приказал собрать как можно больше скота и – главное – полона. После чего бунт свелся в основном к налетам на русские, татарские и «непокорные» башкирские села на предмет «девок светлых», которых, сбив в партии по 20–30 голов, гнали за Яик, как бы в дар «батьке нашему пресветлому эмиру». Популярности Карасакалу (Чернобородому), которого, кроме фанатов, никто Султан-Гиреем не величал, все это отнюдь не добавило. Зато отряд подполковника Якова Павлуцкого (кузена знаменитого Дмитрия Павлуцкого, героя Чукотских войн), направленного на подавление, за счет «верных» башкир, татар и прочего местного люда к началу мая вырос в полтора раза (около 2,5 тысяч штыков и сабель с несколькими пушками).

Догнать и перегнать

Самым сложным для сил правопорядка оказалось обнаружить противника: столкновений «хан» упорно и умело избегал, понемногу отступая к Яику, и, увлекайся он сбором «даров эмиру» хоть чуточку меньше, скорее всего, смог бы уйти подобру-поздорову. А так – не вышло. Почти триста невольников, не говоря уж об отарах овец, которые, видимо, эмиру тоже нравились, очень сковывали движение, конные самарцы секунд-майора Языкова прочно сели на хвост, и 22 мая Павлуцкий порвал в клочья ханский арьергард у озера Чебаркуль, а 28 мая, нагнав «скопище», уже начавшее переправу через Яик, «совершенно его рассеял», потеряв при этом всего 2 человек убитыми и сколько-то ранеными. Сам «хан» с нукерами, бросив войско и овец, но даже в таких обстоятельствах сумев прихватить пару десятков «девок светлых», сумел уйти в полном здравии, но подавляющая часть «орды» – даже имевшие возможность вырваться на другой берег – предпочла покориться «белой царице» под обещание подполковника «оказать немалое заступничество». Каковое, видимо, и было оказано, поскольку казней не последовало. Что же касается «великого всех башкир хана», то, как сообщают источники, его впоследствии видели и в Бухаре, «имея во владении его дом изрядный», и у казахов, где «жил как хану положено», аж до 1749 года, после чего известий о нем не случалось. Вероятно, помер.

На том все и завершилось.

Итоги невиданного ранее пятилетнего кровопролития подвести непросто. Не считая материальных потерь, русских, в основном мирного населения, погибло тысяч пять-шесть, «верных» башкир, татар, мишарей и прочих примерно столько же, а бунтовщиков, павших в боях и казненных, по официальным данным, 16642 человека. Западные историки говорят о 28 тысячах, а современные башкирские исследователи доводят цифру до 60 тысяч, оговаривая, правда, что сюда же включены и сосланные. Как бы то ни было, к исходу сентября 1740 года на всех четырех дорогах стало очень-очень тихо. Но, увы, ненадолго…

Глава XII. Волкоголовые (7)

Не то, что давеча

Состояние разоренного войной края и деморализация уцелевших мятежников открыли широкий простор для преобразований, чем власти и занялись. Управленцы, назначенные Елисаветой, – кроме разве Ивана Неплюева, – не были ни фанатиками типа Кирилова, ни ума палатами вроде Татищева, но к делу, подталкиваемые сердитыми окриками из столицы, относились серьезно. Правда, идеальный проект преобразований, составленный Татищевым, ушел под сукно и был забыт, а сам Василий Никитич, хоть и процветал после падения Бирона, утратил интерес к башкирскому вопросу, но за неимением гербовой писали на простой. Был проведен ряд реформ, поставивших крест на старых порядках. Собственно, «неотъемлемость вотчин» уже была обнулена «февральскими» Указами Анны, разрешающими куплю-продажу общинных земель и передавшими часть вотчинного фонда ранее зависимым от башкир сословиям, а теперь основанием для безвозмездного отчуждения угодий стал сам факт обнаружения руды или «юфти». Земли при этом отчуждались, и отчуждались щедро, вместе с озерами и лесами, не только под прииски и заводы, но и под «приписные» русские деревни.