Лабиринт - Александр Бушков

Унимая колотящееся сердце, я повернул влево и замер, пораженный тем, что мне открылось. Коридор был единственным входом в большую квадратную комнату, освещенную солнечными лучами, проникающими сквозь четыре отверстия в потолке, и обставленную, словно покои знатного человека. И навстречу мне встал юноша лет двадцати.

– Я тебя не знаю, – сказал он удивленно. – Кто ты такой и как сюда попал?

– А ты? – спросил я, чувствуя, как сломалось что-то в моей душе, что-то блестящее и светлое. – Ты-то кто такой, Аид тебя забери?

– Меня зовут Минотавр, – сказал он. – Еще меня зовут Астерий, что означает «Звездный».

Ноги у меня стали то ли деревянные, то ли ватные. Держать держали, но не чувствовал я их. Я как-то сразу поверил, что это не колдун, который, подобно Протею, может принимать самые разные обличья, что это его истинное и единственное обличье, что никакого другого Минотавра нет. Все исчезло, было только вмещавшее весь мир разочарование, горечь и обида: «Славный герой Тезей, победитель страшного Минотавра!..» Вся будущая жизнь, все великое, что я для себя наметил и чему этот подвиг должен был послужить пьедесталом, уходило, как вода сквозь пальцы. Будущего не было. Хотелось кричать, плакать, рубить все подряд – его, стол, стены. Проклятый Минос…

Все получило объяснение. Чудовища никогда не было. Груда золота против медной монеты – те, кто прибывал для поединка, убиты стражей в этих коридорах. Живая дань вместо того, чтобы сгинуть в Лабиринте, превращается в слуг и наложниц. Но то, что стража и ее начальник убиты, то, что Рино так уверен в моей победе и меня, вооруженного, беспрепятственно допустили к «чудовищу» – все это может означать, что Минотавр им больше не нужен почему-то, что они собираются кончать игру. Прикинем-ка трезво и холодно – если они кончают игру, раскроют ли они Криту и всему миру правду? А ведь нет, наверняка нет… Прикинем трезво и холодно, дружище Тезей, ведь в таком случае ничего ты не теряешь, абсолютно ничего, что же ты рассопливился?

– Что тебе нужно? – спросил Минотавр.

– Я пришел тебя убить, – решительно сказал я.

– Но ведь…

Я понял, что он имел в виду, и сказал:

– Прежней стражи больше нет – перебита. И я должен тебя убить.

– И ты об этом так спокойно говоришь?

– А что прикажешь делать? – спросил я. – Оскалить зубы и осыпать тебя проклятиями? С пеной у рта кричать: «Умри, несчастный!»? К чему эти забавы, мы не комедианты. Я не испытываю к тебе ни любви, ни ненависти, ты мне безразличен, как эта стена. Просто-напросто условия игры и мои жизненные планы складываются так, что я должен тебя убить.

– Но что я тебе сделал?

– То-то и оно, что ровным счетом ничего, – сказал я. – Обстоятельства… Давай-ка присядем и спокойно поговорим.

Вначале я зорко следил за его движениями, но скоро решил, что это глупо, – откуда у него оружие? И он явно слабее меня.

– Ты знаешь, что о тебе говорят и кем тебя считают за пределами дворца все эти двадцать лет? О тех, кто пытался с тобой сразиться?

На его лицо набежала тень.

– К сожалению…

– Вот видишь. Тебя считают чудовищем и людоедом. Мать от тебя отреклась. Сводная сестра помогала мне. Что думают о тебе тысячи людей, я и не говорю, ты все знаешь сам. Ты – пугало. Ну зачем тебе жить?

– Мне еще не поздно начать все сначала.

– А нужно ли? – спросил я. – А стоит ли? И что ты понимаешь под этим «все сначала», позволь тебя спросить? Покинуть эти мрачные стены и уйти к людям, что ли? А что ты им можешь дать?

– Хотя бы свои стихи.

– Ого? – Я был удивлен. – Взглянуть можно?

Он взял свиток папируса – их много лежало на изящном кедровом столике, – протянул мне.

Отрубите мне голову, но это была настоящая, большая Поэзия. Дед Питтей собрал в Трезене лучших поэтов, философов, книжников, рапсодов, я получил отменное образование и, хотя сам не мог рассчитывать на славу большого поэта, безусловно был в состоянии отличить драгоценность от аляповатой подделки. Печально, до слез больно, что придется уничтожать такие стихи, но ни один клочок бумаги, ни одна вещь не должны покинуть эти стены. А взять их и впоследствии выдать за свои было бы крайне непорядочно…

– Что ж, это поэзия, – сказал я. – Грустные стихи, конечно, но, сидя двадцать лет в этих стенах, комедию вряд ли напишешь… Ты подлинный талант. Но что это меняет? Людям вовсе не нужен гениальный поэт Астерий, сменивший привычное всем чудовище Минотавра.

– Почему?

– О человеке сплошь и рядом судят по впечатлению, которое он производит на окружающих, – сказал я. – Возьмем, к примеру, меня – я молодой, симпатичный, обаятельный парень, полностью соответствующий облику героя, каким он представляется и глупой толпе, и умным людям, и вот от меня на каждом шагу ожидают благородных поступков, девушки бросаются на шею, мне безоговорочно верят самые недоверчивые умники. Правда, это имеет и свою оборотную сторону: многие меня считают простачком-шалопаем, мускулами без мозгов, симпатичным пустоцветом. Ну, до поры до времени меня это устраивает. Словом, меня хотят видеть таким, каким я кажусь, и усиленно начинают меня придумывать. И не меня одного, примеров предостаточно. Ты знаешь, кто строил твой Лабиринт?

– Великий мастер Дедал, – сказал Минотавр.

– А историю его бегства с Крита ты не знаешь? Это в высшей степени поучительная история. Был у Дедала сын Икар – ничего особенного, юнец, каких тысячи, не блещущий талантом. Минос их почему-то не отпустил после завершения строительства, и они решили бежать. Дедал – великий мастер, он смастерил крылья из перьев, скрепив их воском, и отец с сыном покинули Крит. Обрати внимание: Дедал настрого предупредил сына, чтобы тот не поднимался высоко, ибо солнце немедленно растопит воск. Сынок, по ослиной привычке делать все наперекор, тут же взмыл выше облаков, воск, разумеется, растаял, этот болван упал в море и утонул. Произошло примерно то же самое, как если бы человеку сказали: «Не бейся головой об стену!», а он тем не менее разбежался – и трах! Дедал жил еще долго, он был великим механиком, архитектором, скульптором, изобрел пилу, рубанок, еще многое. И тем не менее его в девяти случаях из десяти вспоминают не как великого мастера, а как отца Икара. Но разве Икар заслуживает хотя бы одного похвального слова? Он ничегошеньки не сделал, не вылепил и паршивой статуэтки, не построил и убогой лачуги, ничего не оставил людям. Но его помнят и прославляют лишь потому, что романтическим дуракам его смерть представляется актом героизма, духом поиска и прочей дребеденью… Понимаешь меня?

– А я, следовательно?

– А ты – людоед из Лабиринта, – сказал я. – Допустим, тебя не пристукнут в первые дни и ты сумеешь объяснить людям, что их дурачили. Не верю я в такое везение, но допустим… И что же? Одни будут мстить тебе за пережитый страх, другие так и не поверят в твою невиновность, заявят: «Что-нибудь да было, не зря же двадцать лет… Не бывает дыма без огня…» Будут, надуваясь от важности и собственного благочестия, изрекать пошлые обывательские афоризмы, которыми страшно дорожат и гордятся, потому что сочинили их сами, – как же, они ведь тоже творческие личности. Они уже создали для себя предельно ясную и незатейливую картину мироздания, а тут пришел ты и все разрушил. Да сжечь тебя! Маленький человек ужасно не любит, когда сомневаются в его умении с первого взгляда проникать в суть вещей. Уверяю, кончится все тем, что тебе придется бежать под чужим именем куда-нибудь в безлюдную глушь, то есть, по сути, сменить одну тюремную камеру на другую, разве что более просторную.

– У меня были друзья среди стражи.

– Люди, знавшие правду с самого начала и видевшие все своими глазами, – сказал я. – Никого из них уже нет в живых. И вообще, ты ведь никогда не видел большого мира и не знаешь, каким количеством мрази он населен.

– Что же, большинство людей – мразь?

– Вольная или невольная, – сказал я. – Убежденных, конечно, меньше, приспосабливающихся, вынужденных быть мразью в несколько раз больше, и вторые, несомненно, подлее первых.

– Зачем тебе моя смерть? Тебе лично?

– Я – несчастный человек, – сказал я. – Да-да, не удивляйся. С родителями мне не повезло – матери не помню, мачеха два раза пыталась отравить, отец полон сил и цепко держится за трон. Нужно пробивать себе дорогу, вот только как? Мне нужен звонкий, шумный зачин, сразу выдвинувший бы меня на первый план, на видное место. Меня считают глупым буяном, смазливой бездарью, простягой-парнем, а я ведь получил в Трезене, пожалуй, лучшее образование, какое только в наше время можно получить в Элладе… Я способный, умный человек с зачатками полководца и государственного деятеля – так считали мудрые трезенские учителя, и их мнение мне передали под большим секретом – они-то мне прямо об этом не говорили, чтобы не зазнался невзначай. Но все равно нужен зачин, первый шаг, а как его сделать? Чудовища истреблены, Троянская война давно кончилась, золотое руно и золотые яблоки Гесперид добыты до меня. Повторять чужие подвиги – обрести не славу, а поражение. Из-за Елены – пусть формально – сожгли Трою, из-за Медеи и Андромеды разгорелись жуткие страсти, но из-за жены Кикирского царя я угодил в каталажку, как мелкий воришка, а Пиритоя и вовсе бесславно загрызли собаки. Участвуя в нынешних войнах, славы не приобретешь – мелочь.