Конан Бессмертный - Роберт Говард

Осторожно, хотя и нетерпеливо, он нагибался то к одному, то к другому трупу, какими бы окровавленными они ни были. Он был облит кровью с головы до ног, а могучий длинный меч, который он тащил за собой, был красен почти до самой рукояти. Усталым, как собака, был Конан, и в горле у него пересохло. Все его тело болело от десятков ранений — большей частью это были незначительные ушибы, резаные ранки, царапины, если не считать серьезной раны на бедре,— и он тосковал по фляжке с вином и плитке сухарей.

Рыская среди трупов и приседая то перед одним мертвецом, то перед другим, он рычал, как голодный волк, и при этом ругался. Его втянули в эту туранскую войну наемником. Ничто не принадлежало ему, кроме его лошади, ставшей жертвой этой войны, да могучего меча, что он держал в руке. Теперь, раз битва проиграна, война окончена и он остался один, покинутый среди вражеской страны, он, по крайней мере, надеялся облегчить свою участь, позаимствовав у павших доспехи получше, ибо тем они, без сомнения, не скоро понадобятся вновь. Кинжал, усыпанный драгоценными камнями, золотой браслет, серебряная кираса и тому подобные мелочи были бы для него очень кстати, поскольку с их помощью он купил бы себе путь из царства Мунтассем-хана и мог бы возвратиться в Замору с достаточным количеством звонких монет, чтобы чуток хорошо пожить.

Но кто-то уже ограбил мертвецов до него — то ли воры, пробравшиеся сюда из города, то ли солдаты, возвращавшиеся на поле, с которого бежали. В любом случае не осталось больше ничего, что стоило бы взять с собой. Только обломки мечей валялись крутом, разбитые копья, погнутые шлемы и щиты. Конан окинул взором усеянную телами равнину и яростно выругался. Слишком долго он пролежал без сознания, даже мародеры успели за это время скрыться. Он был как одинокий волк, который в своей кровожадности убивает добычу за добычей, а когда для него наступает время вонзить в нее зубы, видит, что шакалы уже уволокли ее от него прочь. В этом случае это были всего лишь люди-шакалы.

Он прекратил свои бесполезные поиски и отказался от них с фатализмом истинного варвара. Теперь настало время изобрести какой-нибудь план. Нахмурив лоб и сдвинув брови, он размышлял, тревожно поглядывая на темнеющую степь. Угловатые башни Яралета с плоскими крышами, массивные и черные, вырисовывались на фоне умирающего заката. Тот, кто сражался под стягом короля Илдиза, не может надеяться найти там приют. Но поблизости не было никакого другого города, ни друга, ни врага. А столица Илдиза Аграпур — в сотнях миль южнее...

Погруженный в свои мысли, он не замечал приближения крупной черной фигуры, пока наконец до его ушей не донеслось слабое, почти дрожащее ржание. Он резко повернулся, не забывая при этом о раненой ноге, и угрожающе поднял меч. Усмехаясь, он опустил оружие, когда увидел, кто стоит перед ним.

— Кром! Ты меня здорово напугала! Так я не один тут остался в живых, а?

Конан с облегчением рассмеялся.

Большая вороная кобыла стояла, дрожа, перед варваром и смотрела на него испуганными глазами. Это была лошадь генерала Бакры, который сейчас лежал мертвый в луже крови где-то на этом поле битвы.

Животное снова заржало, услышав приветливый голос. Хотя Конан был невеликий знаток лошадей, но он все же видел, что кобыле пришлось несладко. Дышала она хрипло, шкура блестела от пота, длинные ноги дрожали от усталости. Дьявольские летучие мыши и на нее нагнали ужаса, мрачно подумал Конан. Он заговорил с ней ласковым голосом, попытался успокоить и осторожно подступал к ней все ближе, пока не смог погладить перепуганное животное и прогнать его страх.

На его далекой северной родине лошади были редки. Среди варваров киммерийских кланов, из которых он происходил, только по-настоящему богатые вожди владели лошадьми благородных кровей либо же отважные воины, добывшие их себе в бою. Но, несмотря на неумение обращаться с этими животными, Конану удалось успокоить кобылу и забраться в седло. Он взял поводья и медленно поехал с поля битвы, ставшего теперь болотом чернильно-черной темноты в ночном мраке. Он сразу же почувствовал себя лучше. В седельных сумках были припасы, а имея сильную лошадь, он получал хороший шанс добраться до заморанских границ по пустынной тундре.

 3. ИЛЬДИКО

Тихий, мучительный стон донесся до его слуха.

Конан дернул поводья и остановился. Он недоверчиво осмотрелся по сторонам в глубокой темноте. По коже побежали мурашки от суеверного страха при этом таинственном звуке. Затем он пожал плечами и испустил проклятье. Это вовсе не ночной призрак, не охотящийся пустынный гуль, это просто стон боли. И он означал, что на поле битвы был еще кто-то третий живой. А от живого можно ожидать, что он не ограблен.

Конан спрыгнул с седла и привязал поводья к ободу разбитого колеса. Стон донесся слева. Здесь, на краю поля битвы, раненый запросто мог укрыться от острых глаз мародеров. Может быть, он, Конан, все же вернется в Замору с кошельком, полным самоцветов.

Киммериец наклонился к источнику стонов, которые действительно доносились с края равнины. Он раздвинул камыши, росшие скоплениями на берегу вяло текущей реки, и посмотрел вниз, на бледную фигуру, слабо шевелившуюся у его ног. Девушка.

Полураздетая, лежала она перед ним, на ее белом теле были видны бесчисленные легкие ранки и синяки. Кровь засохла на влажных прядях ее длинных черных волос, придавая им такой вид, словно с них свисает цепь рубинов. Боль глядела из ее блестящих глаз, неподвижно уставившихся в пустоту, и она стонала в горячечном забытьи.

Киммериец посмотрел на нее сверху вниз, почти безразлично отметил точеную красоту ее фигуры и полную округлую грудь. Он пребывал в замешательстве. Что делает на поле битвы девушка, почти дитя? Она не была похожа на одну из тех потаскушек, что составляют обоз любой армии. Стройное, грациозное сложение говорило о хорошем, возможно, и благородном происхождении. Он в удивлении затряс головой, мотая черной гривой по тяжелым мускулистым плечам. Девушка у его ног пошевелилась.

— Сердце... Сердце Таммуза... О господин! — тихо вскрикнула она, беспокойно ворочая темноволосой головой из стороны в сторону. Несомненно, она бредила.

Конан пожал плечами. Его глаза на мгновение потемнели, приняв выражение, которое у кого-нибудь другого можно было бы счесть за сочувствие. Смертельно ранена, подумал он мрачно и поднял меч, желая избавить несчастную от дальнейших мучений.

Когда клинок взлетел над ее белой грудью, она снова заплакала, как ребенок. Большой меч остановился в воздухе, и киммериец замер на миг в неподвижности, как бронзовая статуя.