Нет плохих вестей из Сиккима - Геннадий Прашкевич

Булыжная мостовая. Редкие фонари. Кусты сирени.

О чем он думает? Голубая эмка стояла у деревянной террасы кафе или чайной, не знаю, очень уж простецкий вид имело заведение. Неужели он ничего не может узнать? Что ему мешает? Представления не имею, что я мог или должен был узнать. Хоть что-то, хоть какую-то деталь. Кора неотрывно думала о чем-то тревожившем ее, даже пугавшем. Окна открыты, на деревянных полках – жестяные коробки с фамильным чаем. Зачем он притворяется? Но я не притворялся. Не надо мне было этого. Я впервые видел незнакомую улицу, незнакомую чайную. Потом в глаза бросилась тоненькая зеленая лиственница. Наверное, меня привезли на самую окраину города, потому что на загазованных улицах лиственницы быстро гибнут.

Среди зеленых иголок черные шишечки – обожженные адским огнем чётки.

Все было открыто, все далеко просматривалось. Правда, перспектива улицы показалась мне искаженной. Клубы пара, освещенные и темные окна, свистнул где-то паровоз – чух-чух-чух, пха-пха-пха. За рабочим клубом, украшенным красным флагом с буквами Р. С. Ф. С. Р., проходила железнодорожная линия. В глубине террасы (кафе все же, не чайная) стучали тарелки, оптимистично выла труба. Каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране. Два озабоченных китайца в дешевых хлопчатобумажных рубашках и в таких же штанах, непомерно широких, как шаровары, обогнали нас. Все думают, что китайцев в мире чуть ли не полтора миллиарда. На самом деле их меньше, гораздо меньше. Тысяч двести, не больше. Остальные – пиратские копии.

На деревянной террасе три раскрасневшихся чела пили водку. Который в косоворотке, выбритый, свежий, напористо спрашивал: «Вот ты скажи, скажи! Китай, он далеко от нашей конторы?» А который в пиджаке, с растрепанной шевелюрой, со слезящимися глазами, пьяно упирался локтями в края деревянного столика: «И скажу, скажу! Недалеко, думаю. Вот так!»

«А почему так?»

«Да потому что у нас китайцы-рабочие приходят на работу пешком. Сам подумай, поперли бы они за тысячу километров?»

Третий молчал. Красные прожилки испещряли румяные щечки мыслителя.

Еще два чела неторопливо прогуливались по деревянному тротуару перед кафе. Задумчивые, напряженные. Не смотрели в сторону празднующих. Один слегка прихрамывал, другой то и дело одергивал пиджак – видно, жал под мышками.

Кора остановилась.

К кому придут сегодня?

Взгляд Коры был прикован к темному трехэтажному кирпичному зданию.

Аттиковый этаж, жестяные петушки над кирпичными трубами, странно, что их еще не снесли в ломбард.

А водочка в графинчике убывала.

Который в косоворотке, напористо повторял:

«А про Хану Глас забыли! Забыли, говорю, про Хану Глас!»

«Оставь! Кто сейчас ездит в Германию?»

«Я ездил. Синцов ездил. Савичев ездил».

«Ну, вот, доездишься. Где теперь Савичев?»

«Молчи, дурак! Забыли, забыли про Хану Глас!».

Тоска, думала Кора. Пронзительно думала, потому что в этот момент вспомнился ей сержант Дронов. Его слюни вспомнились и монгольские скулы. Сволочь.Выжидает. Даже зубы сжала. Подпишет что угодно. И компромат у него есть. На все случаи жизни есть. Ее тошнило от тоски. Он думает, я хороша. Он думает, вынесет кривая. И этот тоже. Теперь Кора переключилась на меня. Все надо из него вытягивать силой, хитростью. Надоел мир, в котором все из людей надо вытягивать силой, хитростью. И зачем сны? У многих есть тайные, тщательно скрываемые страшилки. У Коры такая тоже была. Расслаивающееся время. Зияющая черная дыра. Раскручивающееся, засасывающее пространство. Вьющиеся волосы, светлая беретка, синее платье с белым воротничком не могли спасти студентку-вечерницу от снов. Я чувствовал, как ей тошно.

Который в косоворотке спрашивал с напором:

«Зайца хочешь? Лесного хочешь?»

«А поймаю, что делать с ним?»

«Сперва поймай. Потом делай что хочешь».

Может, уже позвонили... Нет, он должен успеть...

Я не хотел читать мысли Коры, но она их не скрывала.

Между деревьями помаргивали нежные расплывчатые огни, электричества в общем было мало, там и тут смутно проступали сквозь листву серые и желтые углы деревянных и кирпичных домов. В затемненных кварталах угадывались мрачные разрывы, будто в узких переулках постоянно висела пыль, черт разберет нелепости провинциальной перспективы.

«Портной Михельсон, он же и мадам».

Никогда не видел таких нелепых вывесок.

«Вяжу детские вещи из шерсти родителей».

«Угадывание задних мыслей у имеющих и не имеющих их».

И тут же: «Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается».

В глубине террасы нервно поднялся длинный нескладный человек, помахал кому-то рукой. Мелькнуло серое лицо, пыльное, как графинчик, лет десять простоявший в пустой кладовой. Кажется, Кора любила все это. Кажется, Кора ненавидела все это. «Я ваше сердечко украду и положу под подушку, чтобы слушать». Кору воротило от пьяниц, от долетающих до нас слов. Воротило от пыли, от паровозных гудков, от людей, сбивающихся в застольные стаи. Боже мой! Боже мой! Жалкая шляпка, чуть сбитая на сторону, проплыла в двух метрах от меня. Я посторонился, но женщина в шляпке даже не взглянула на меня. Она презирала меня еще больше, чем Кора. Иностранец. Нет, не презирала, – она боялась! С иностранцем – хуже чем с животным. И алкаши на террасе старались не замечать меня, смотрели как на пустое место. Говорят, профили древних греков напоминали бараньи...

– Уу мои дела.

– Вы жили в Монголии?

– С чего вы это взяли?

Кора не ответила.

Сволочь! Так она думала. Наплевать на людей, на мир.

Впрочем, набор ругательств оказался у нее не таким уж богатым.

Молча мы обогнули террасу. Справа снова выявились побеленные известью колонны рабочего клуба, красный флаг над ним. Р.С.Ф.С.Р. Может, тут готовились к какому-то празднику? На ступенях инвалид отстегнул деревянную ногу, чесался, смотрел в пространство, бросив шапку на каменную ступеньку. У забора подозрительная парочка разглядывала написанные от руки объявления. Кочегар курил у открытой двери котельной. Легко будет отыскать этот угол. Дома обдумаю случившееся и обязательно сюда вернусь. Не буду торопиться. Увижу Кору. Может, к тому времени она отойдет от своей непонятной ненависти. Может, к тому времени она поймет, что я не тот человек, которого они искали. В этом районе каждый житель заметен. Все слова они произносят так, будто читают по книге с опечатками. У них тут опечатки вроде местного говора. А еще приметная лиственница. И рабочий клуб с красным флагом.