Сингапур - Геннадий Южаков

Плохие и хорошие мысли чередовались. Хорошие-это связанные с надеждой спасения, плохие холодили тело и мутили разум. Они даже настойчивей, чем хорошие, проникали в душу, вызывали тупую боль в голове. И тогда море казалось огромным кладбищем, а воображаемое будущее выглядело примерно так: «Рано или поздно каждый человек приходит к своему концу. И не такая уж скверная участь найти свой конец в море. Плохо то, что ни жена, ни дети не будут знать, где могила отца.» «О чем я! — Содрогнулся всем телом Тоболин, — Так я долго не протяну!» Захватила жгучая жажда жизни. И она заставляла бороться.

Забывшись на некоторое время, Тоболин не заметил некоторых перемен. Солнце поднялось над горизонтом, а его лучи, заигрывая с морем, коснулись и его. Они пригревали и расслабляли. Мозг устал от непосильного напряжения, сердце — от переживаний, тело изнемогло от борьбы с волнами. И теперь, когда они не грозят захлестнуть лицо, с верой, что все зависит от воли случая, Тоболин начал забываться и уходить в сон. Организм не мог находиться в состоянии постоянного стресса. Ему требовался хотя бы кратковременный отдых.

В какой-то момент Тоболин ощутил свое тело невесомым и незаметно впал в глубокий сон. Не на долго. Всего лишь на несколько минут. Подлетела крупная, крутая волна, так бывает в море, вроде бы спокойная поверхность и вдруг с огромной скоростью несется заблудший вал. Тело опрокинулось. Сна как не бывало, но он хоть и короткий, зато оказался исключительно плодотворным. Главное-отдохнули клетки головного мозга. Тоболин, наглотавшись соленой воды, несколько секунд корчился в судорогах. Затем снова успокоенно затяжалела голова и сама опустилась на пробковый подголовник. Засыпал, просыпался бесчисленное количество раз. Окончательно вышел из двоякого состояния, когда солнце начало обжигать лицо и больно резать глаза. Тоболин попытался хоть что-то осмыслить в причине катострофы. Он не сомневался в том, что причиной явился взрыв. Но вот его природа-осмыслению не поддавалась. Усмотрев за собой ничем не обоснованную вину за гибель людей, он занялся самобичеванием. Снова наступил острый момент переживаний и нервного напряжения. И очевидно, высшая его точка привела к резкой головной боли и слабости, вдруг охватившей все его тело. Этот момент стал границей между прошлым и будущим. Впадая в состояние депрессии, Тоболин закрыл глаза. Открыл их, когда почувствовал невыносимую жажду. Голод не мучил, а острое желание пить отдавалось тупой болью в затылке и резью в горле. Попробовал глотнуть соленой воды. В результате — незамедлительно открылалась рвота. Желудок сжался и заныл. После чего дикая потребность в воде значительно притупилась. Вялость из тела стала постепенно уходить. Такая перемена Тоболина обрадовала. Отрадно стало и то, что перестали досаждать проклятые больные мысли. Вероятно, мозг, пережив очередной стресс, начал освобождаться от пут прошлого.

Первый день тянулся нескончаемо долго. С наступающими сумерками повеяло прохладой. Море оставалось спокойным.

Пережить ночь куда тяжелее, чем день. Тоболин готовился к одному: удержать свою волю от срыва, понимая, что предстоит борьба не только с природой, а прежде с самим собой. На быстрое спасение теперь уже не надеялся. Тем не менее, свою задачу представлял себе четко: сопротивляться и выживать до последних сил. И мотив тому, не так уж важной казалась собственная жизнь. Он обязан выжить, чтобы разобраться в причине катастрофы. В конце концов, чтобы снять с себя хомут виновного. Догадывался: гибель судна отнесут за счет потери остойчивости, не коснувшись истинной причины-взрыва.

Ночь такая же темная, безлунная, как и прошлая. Небо чистое от облаков и видны звезды. Но света они не дают. Море затянулось прохладой и потому вода казалось теплее воздуха. От этого создавалась иллюзия ее неплотности и неспособности удерживать тело на плаву. Навязчивая беспочвенная мысль мешала Тоболину сосредоточенно наблюдать за морем. Надежда увидеть спасительные судовые огни еще продолжала жить в его голове. Он знал, казаться еще будет много чего…

Прошли ночь и снова день, а за ними наступила третья ночь. Почти полностью потерявший силы, Тоболин, смирившись с постигшей его судьбой, уже без особого отчаяния, понимал: надежда на спасение окончательно рушится. Несправедливо? Нелепо? Но что поделаешь…Не за горами тот момент, который даст возможность взглянуть на этот мир в послений раз. И как говорят: «Финита ля комедия». Он сделал усилие улыбнуться. Лицо, покрытое коростой и солью не могло улыбаться. И все ж таки с этой мнимой улыбкой блеснула м-а-л-е-н-ь-к-а-я искорка надежды. Как известно, она уходит последней. Дожить, хотя бы до утра. Ждал, и немного боялся.

Оно наступило. Веки глаз от соли вспухли и открывались лишь на самую малость. Через эти щелочки ощущался только свет и более ничего. Но с ним приходила нестерпимая боль в глазницах. Тепло, исходящее от солнца, чувствовал лицом. Его лучи обжигали кожу щек, лба, что также воспринималось болезненно. Хотелось смочить водой, но сил не было. Появилась еще одна напасть. Откуда-то налетели птицы. Они с гомоном накинулись на одиноко плавающее, беспомощное тело, стараясь клюнуть в лицо. Истошно и громко крича, бросались с высоты словно злые демоны. Человек не мог понять, что за птицы атаковали его. Видеть их не мог и, только заслышав свистящие звуки и хлопки крыльев, прилагая последние усилия, закрывал лицо вялыми руками. В какой-то момент все вдруг стихло. Ни крика птиц ни шума моря. Тоболин не понимая, что с ним происходит, впадал в забытье. И чем дальше уходил от реальности, тем более его захватывало незнакомое чувство блаженства, спокойствия и умиротворения. Тьма сменилась завораживающей картиной. Красное море, красные облака. Небо вдруг разверзлось, словно открылись огромные ворота, и через них величаво выплыла прекрасная дева в белом одеянии. Затем все стало медленно угасать. И только одна крошечная мысль, сохранившаяся в подсознании, не могла угаснуть: «Я хочу жить…Слышит ли кто меня? Я хочу жить…»

Часть третья На далеком острове

33

Моторный баркас с тремя филлипинскими рыбаками шестой час дрейфовал в открытом море. Мотор заглох в то время, когда последний крючок перемета лежал на днище.

Старший в небольшом экипаже рыболовов, мужчина лет пятидесяти, двое других годились ему в сыновья, приказал:

— Ласио, направляй баркас к дому!

Две емкие корзины, с верхом наполненные рыбой, стояли у его ног. Парень, к которому были обращены слова, очень похожий лицом на старшего, тыльной стороной руки смахнул водяные брызги с лица, резко поднял черную, коротко стриженую голову и взглянул в сторону предполагаемого дома. Показывая всем своим видом штурманские познания, что-то покумекал над небольшим магнитным компасом в деревянном ящичке, после чего потянулся одной рукой к штурвальчику, другой — к ручке газа. Двигатель, работавший до этого на холостых оборотах, взревел, и неожиданно заглох.

Понимая, что оконфузился, парень виновато взглянул на старшего и, ожидая нагоняя, увел черные раскосые глаза в сторону. Затем тихо, несмело спросил старшего:

— Отец, что с ним?

Тот незлобно, но раздраженно пояснил:

— Сколько раз тебя учил: не дергай ручку газа, а прибавляй обороты постепенно. А тебе хоть кол на голове теши…

Потом, подвигаясь к движку, закончил более эмоционально:

— У тебя, парень, от солнца, видимо, присыхают мозги.

А пока отец выговаривал свое недовольство, Ласио успел перекинуться взглядом со своим другом, ровесником по годам, сидящим на корме баркаса. И, не решась вторично притронуться к мотору, продолжал молчать. А отец, не глядя на него, прикрикнул:

— Чего сидишь? Крути ручку!

Обернувшись к другому парню, более мягко, сказал:

— Сатаиха, помоги ему.

И теперь уже вдвоем, поочередно, парни попытались оживить мотор. Промучились не меньше часа, никакого успеха. Солнце показывало на полдень, а тем временем баркас по воле волн дрейфовал все дальше и дальше в открытое море. Тогда за дело принялся сам отец. Орудуя одним единственным универсальным ключом, других присоблений не было, молча стал разбирать детали, в которых, как ему казалось, сокрыта причина остановки мотора. Парни, боясь еще более прогневить своего капитана, также принялись помогать. Откручивали свечи, чистили, промывали в солярке, ставили все на место и с его согласия, крутили ручку. А двигатель, будто бы назло им, не хотел запускаться.

Наконец, первым нарушил молчание Ласио:

— Отец, как ты думаешь, сколько до берега?

Тот косо взглянул на сына, сплюнул в воду и, отвернувшись в сторону, негромко ответил:

— Миль двадцать, не меньше.

Сказав, он притронулся ладонью к горячему мотору и, словно догадываясь о причине его капризности, а вероятней всего, для собственного успокоения, уверенным голосом заявил: