Уплывающий сад - Финк Ида

— Поездом? Ты?.. — спрашивала (он услышал голос) она и просила: — Я не могу, не смогу.

Он уговорил ее, она уехала, а он приезжал раз в месяц, как и обещал. На этот раз собирался остаться. Они хотели сменить квартиру, он придумал, где спрятаться в ванной — на всякий случай…

Что будет, если Тереса, обеспокоенная молчанием и отсутствием, приедет? Придет в контору и спросит о нем? Или появится в его квартире? Он кусал губы, чтобы не застонать.

Маленький будильник на полке показывает восемь вечера. В это время приходит его поезд. Тереса стоит у окна и смотрит из-за занавески на улицу. Напротив окна булочная, вдоль тротуара растут каштаны. Месяц назад на них были почки — теперь, наверное, они уже зеленые. Тереса стоит и смотрит, ее глаза светятся от радости. Потом темнеют от страха. Она подносит ладонь к губам — как всегда, когда ее что-то пугает. Он видит ее! Наконец-то он ее видит.

— Тереса, — шепчет он, — будь осторожна, ты должна выжить…

Он почувствовал прикосновение чьей-то руки и вздрогнул, будто его разбудили.

— Тебя допрашивали?

— Нет.

— Всех допрашивают, так что не бойся.

— Где? Здесь?

— Каждый день в десять приходит на обход советник уголовной полиции фон Голенищевский.

— Немец?

— Разумеется, немец. Ты о нем не слышал? В гетто его хорошо знают. Чудик и садист… поэтому я хотел тебя предупредить.

— Тебя он тоже допрашивал?

— Да.

Он хотел еще разузнать подробности, но почувствовал, что сильно устал, и захотел как можно скорее вернуться в тишину и одиночество. Попытался найти Тересу, ожидающую его приезда, — она пропала. И не только она — все погрузилось во мрак, развеялось как дым, неуловимое, нереальное. Все то. Осталась темнота вонючей камеры, люди, с которыми он должен был умереть, и еще этот Голенищевский…

— Спокойно, — прошептал он, — подумаешь, допрос. Главное, чтобы быстро, чтобы не ждать.

Долго ему ждать не пришлось. В коридоре загремели шаги, затряслась дверь камеры — кто-то бил по ней сапогом. Он вскочил и высунулся — не хотел пропустить момент, когда дверь откроется.

Услышал сильный, зычный голос, который спросил:

— Ist jemand zu gekommen?[61]

— Jawohl![62] — с готовностью прозвучало в ответ.

— Голенищевский… — пронесся по камере шепот. Он внутренне собрался, перестал дрожать.

— Die Neuen raustreten![63]

Он спустился с нар, выпрямил измученное тело. «Я спокоен, Тереса», — сказал он тихо и внезапно отчетливо и близко увидел ее. Она улыбалась, чуть прищурив глаза, ветер развевал ее волосы, она держала большой цветной мяч. «Это же фотография, сделанная во время последнего отпуска», — успел подумать он.

— На середину камеры, лицом ко мне, — гремел звучный голос Голенищевского.

Он встал лицом к закрытой двери. Сверху сочился желтый свет слабой лампочки, освещавшей только середину камеры — нары покрывал полумрак.

— Name![64]

Он ответил. Он все ждал момента, когда откроется дверь. Внимательно присмотревшись, увидел в отверстии двери живой человеческий глаз.

— Wer bist du?[65]

— Я чертежник.

— Еврейская свинья ты! — Голос стал сильнее, он оглушал. — Повтори! Кто ты?!

Он набрал в легкие воздуха.

— Я еврей.

— Я тебе сейчас покажу, что ты такое — на землю!!!

Едва он успел о чем-либо подумать — уже лежал. Влажный бетонный пол отдавал холодом и вонял.

— Встать! Лечь! Встать! Лечь!

«Зачем?» — спрашивал он себя, но тело его не слушалось и мячиком раз за разом отскакивало от земли. В висках стучал молот — он не знал, сердце это или страшный, зычный голос.

— Танцуй! Слышишь? Танцуй, не то буду стрелять! Ein jüdisches Tanzele! Eins, zwei, drei![66] Хлопать в ладоши! Schneller, schneller![67]

Я игрушка, заведенный жук, хочу остановиться и не могу. Он обливался потом, весь горел.

— Halt![68] Раздеться! Догола! Schneller, schneller!

Это не его руки сбрасывают пиджак, срывают брюки и белье, это не он стоит голый.

— Когда ты в последний раз спал со своей Сарой? Отвечай!

Тереса! Он позвал ее на помощь и внезапно отрезвел.

— Отвечай, не то забью как собаку!

Он стоял неподвижно, глядя прямо перед собой. Он пока не мог произнести ничего, но чувствовал, как успокаивается, гаснет пожар внутри него. «Боже, — сказал он про себя, — как я мог… зачем?»

— Отвечай, — прогремело в камере, — не то буду стрелять!

— Стреляй! — крикнул он, освободившись и расслабившись.

Наступила тишина. Он слышал частое дыхание заключенных и слабый шепот за спиной.

— Стреляй! — крикнул он снова. Теперь он приказывал, требовал. Он пристально смотрел в глазок, желая принять выстрел сознательно, как человек.

По-прежнему стояла тишина, из-за двери не доносилось ни звука. Потом он услышал тонкий ручеек смеха. Он плыл из глубины камеры, все более смелый и все более отчетливый. Он резко повернулся. Блеснули веселые лица, заключенные с трудом сдерживали смех.

Внезапно он понял. Как безумный бросился к нарам.

В темном углу, на нижних нарах лежал молодой парень. Он еще не успел убрать ото рта черное, обрезанное голенище сапога. Советник уголовной полиции фон Голенищевский! Замахнулся, но рука не послушалась, опустилась.

— Скотина, — выдавил он.

Добравшись до своих нар, рухнул на них и закрыл лицо руками.

— Слушай, ты, новенький! Не разыгрывай трагедию, одевайся. Пошутить нельзя? Посидишь немного и будешь вместе с нами за бока от смеха хвататься. Чего только люди не выбалтывают! О себе, о бабах… И ни один не допер… Ты первый малину испортил. А знаешь, кто стучал в дверь и включал свет? Кто смотрел в глазок? Охранники — для них это тоже развлечение…

— Как вы можете?! — крикнул он. — Вы… вы…

— Как мы можем? Еще денек-другой, и все будем землю грызть…

* * *

Их увели той же ночью, на рассвете. Звезды бледнели, ветер пах весной. Они не видели неба, не чувствовали ветра. Брезентовый тент закрывал мир. Когда машину перестало качать, они поняли, что выехали из города на шоссе. Кто-то сказал:

— Первый поворот налево — Кшемёнки… расстрел…

Он смотрел через щель в разорванном брезенте. На полях лежал туман раннего рассвета. «Нас убьют прежде, чем взойдет солнце», — подумал он.

Через мгновение выскочили из тумана желтые дорожные указатели, он едва успел прошипеть:

— Сейчас… перекресток…

Все замерли, затаили дыхание. Грузовик сбавил скорость, наклонился и резко свернул направо, в направлении указателя: «Освенцим». Кто-то схватил его за руку, он услышал сдавленный плач. В бледном луче света увидел юное, мальчишеское лицо. Г'оленищевский плакал.

Перед зеркалом

Przed lustrem

Пер. И. Киселева

В ненастный декабрьский вечер Аделя решила перешить свое платье, поэтому надела отцовские ботинки и побежала к подружке, Нисе-портнихе. Нися уже год как жила рядом с Аделей, уже год как все были близкими соседями. Запыхавшись, она вбежала в маленькую комнату на первом этаже. Нися сидела у окна, которое выходило в пустой каменный двор, на коленях у нее лежала чистая салфетка, на салфетке стояла сковородка. Нися-портниха обедала, ела разогретую картошку. К подоконнику была прислонена большая тяжелая лопата, руки у Ниси были грубыми, ладони потрескавшимися, а швейной машинки вообще не было. Нися продала ее, она давно уже не шила, а махала лопатой на строительстве большого моста через небольшую реку, впрочем, как и Аделя, у которой дома тоже была лопата, и она махала ею на погрузке угля на железнодорожной станции.

Аделя закрыла за собой дверь, постучала ногами об пол, отряхивая с ботинок снег, и присела на табуретку, бывшую некогда собственностью Нисиного отца, сапожника. Нися продолжала есть, медленными, размеренными движениями сгребала со сковородки картошку и с трудом ее жевала. В комнате стояли четыре кровати, три из них не использовались, сначала, летом, освободилась одна, потом, в начале осени, — другая, а позже — третья. Четвертая принадлежала Нисе, которая, не прерывая ужина, слушала торопливую речь Адели, сидевшей на отцовском табурете.