Звезды сделаны из нас - Ида Мартин

вот-вот приду первым, но внезапно падаю на колени прямо на дорожке, почти как вчера за гаражами, и, согнувшись, терпеливо жду, пока все соберутся.

– Филатов, до финиша еще четыреста метров, – противным голосом кричит физручка.

Она думает, я прикалываюсь, и я, понятное дело, прикалываюсь, но совсем не так, как она предполагает.

Мимо меня пробегают несколько пар ног. Те самые ботаны, которых так не любит Нелли, для них, хоть помри я прям так, важнее хорошей оценки ничего нет. А тут они еще и меня обогнали. Ликуют, наверное.

Наконец остановился кто-то адекватный.

– Филатов, ты че?

А, нет, с адекватностью я поспешил. Это Моргунова. Она просто не хочет бежать и в моем падении нашла предлог откосить. Но для начала и ее достаточно.

Согнувшись пополам, немного охрипшим от бега голосом, я произношу: «Журкин».

– Что «Журкин»? – не понимает она.

– Журкин, Журкин, Журкин…

Моргунова растеряна, останавливается кто-то еще, в том числе Титов и Гальский.

– Святоша, Глеб, что с тобой? – беспокоится Гальский.

– Журкин, Журкин, Журкин, – я продолжаю нудить, словно читаю мамину молитву.

Глаза у меня прикрыты, чтобы не отвлекаться, к разговорам я тоже стараюсь не прислушиваться. Кто-то трясет за руку, но я «не здесь».

– Че такое? – появляется сам Журкин. – Что за фигня, Святоша?

Он толкает меня в плечо, и я податливо опрокидываюсь на бок, но бормотать не перестаю.

– Совсем больной? – злится Журкин.

Он хочет меня пнуть, но не может, потому что спешит физручка. Опускается рядом, щупает пульс, трогает лоб, отправляет Моргунову за медсестрой.

Дожидаться медсестры желания нет, и я, эффектно дернувшись пару раз, «прихожу в себя». Открываю глаза и с недоумением пялюсь на окруживший меня класс.

– Что это было, Филатов? – вопрошает физручка.

– Сам ничего не понимаю, Галина Анатольевна, помню только, как бежал, а потом – раз! – и вы все здесь.

– У тебя случился обморок?

– Я не знаю.

– Ладно, как ты себя чувствуешь?

– Нормально. Хорошо. Могу дальше бежать.

– Нет, ты на сегодня больше никуда не побежишь. Садись на лавочку, отдохни. Остальным закончить круг и на волейбольную площадку.

– Что за несправедливость? – затягивает Ляпин. – Я, может, сейчас тоже упаду.

– Если упадешь, придется отжаться пятьдесят раз, – одергивает его физручка.

– Сколько?

– Тогда беги!

Едва переставляя ноги, я плетусь к лавочке, ликуя в душе, но продолжая делать странноватый вид. На меня же до сих пор смотрят. И обсуждают случившееся.

Все получилось как надо. И хотя это только первый этап, я очень доволен собой. Главное, на смех не пробило. А ведь, когда увидел перекошенную физиономию Журкина, еле сдержался.

Но только я устроился на солнышке, ловя его последнее настоящее тепло и уходящую до следующего года радость, ко мне подваливает красный как помидор Гальский.

Плюхается рядом, дышит жаром, пыхтит, шмыгает носом:

– Слышь, ты это нарочно, да?

– Уйди от меня, – смотрю я на него ледяным немигающим взглядом. – Я с кулацкими подпевалами не общаюсь.

– С кем не общаешься?

– Иди к своим.

– Каким это своим? – Гальский по-настоящему удивлен.

– Если ты слушаешь, что они болтают, значит, мне говорить с тобой не о чем.

– Я ничего не слушаю, просто спросил. Подумал, это розыгрыш.

– Сам ты розыгрыш.

– Нет, ну скажи.

Сейчас такой момент… Вроде бы это всего лишь Гальский. Ему можно ничего не объяснять, другом мне он никогда не был, только набивается в друзья и моего доверия не заслужил, но если поверит он, то и все остальные тоже поверят. Потому что у слухов огромная сила, а Гальский умеет ими управлять.

– Мне сказать нечего. Тупо отключился.

– Но почему ты звал Журкина?

– Я звал Журкина? – Я изображаю на лице недоумение. – Зачем?

Гальский разводит руками.

– Блин, – я сплевываю на землю и задумчиво растираю плевок кроссовкой. – Это фигово. Боюсь, Журкин следующий.

– В каком смысле? – Гальский все еще ловит воздух ртом, от чего у него вид, как у выброшенной на берег рыбы.

– Неважно. Лучше не лезь в это. Меньше знаешь – крепче спишь. Слышал такое?

– Это имеет отношение к тому, что вчера случилось за гаражами?

– А что случилось за гаражами?

– Говорят, тебя стошнило.

– От их рож кого хочешь стошнит. – Я глубокомысленно смотрю на зависшие над соседней многоэтажкой облака. – Я пришел с миром. Предупредить. Но они не поняли. И теперь будет так, как будет.

Возвожу глаза еще выше:

– Благослови врагов моих, Господи. Ибо я их благословляю и не кляну. Да освобожусь я навсегда от самообольщения, запутавшего меня в страшную сеть жизни призрачной. Враги открыли мне то, что не многим ведомо: нет у человека врагов, кроме него самого. Тот лишь ненавидит врагов, кто не познал, что враги – не враги, но друзья взыскательные.

Гальский растерян, маленькие глазки бегают. Он пытается сообразить, как реагировать, и я с глухим стоном закрываюсь ладонями: пусть прочувствует всю глубину моих терзаний.

– Только не рассказывай Журкину, – говорю я, поднимаясь. – Не нужно его пугать.

– Что не рассказывать? Чем пугать?

– Ты задаешь очень много вопросов о том, что тебя не касается. Но, поверь, они это заслужили. В особенности Журкин. С Макаровым он, конечно, не сравнится, но зло способно принимать любые обличья.

Медленно поворачиваюсь и шагаю в сторону школы, взгляд Гальского прожигает мне спину. Очень хорошо. Теперь он точно побежит «пугать» Журкина. Можно переходить ко второму этапу.

После географии я снова иду за гаражи. Я же упертый. Пусть смотрят и говорят. И чем больше разговоров, тем лучше. Они привыкли, что Святоша вроде и есть, но как будто его нет, а теперь им приходится второй день подряд меня обсуждать. Особенно этому способствует непонимание. А раздобытая Гальским информация подпустит в их непонятки еще больше тумана.

Встаю поодаль от шоблы. Достаю телефон и ненавистные сигареты, от одного взгляда на которые заранее начинает тошнить, но, напомнив себе про страдания, через которые нужно пройти, чтобы очиститься, все же делаю затяжку.

Я не смотрю на одноклассников, но они не на шутку встревожены. Разговаривают тихо и то и дело косятся на меня. Я жду, что Журкин сам подойдет ко мне или станет, как вчера, громко возмущаться, однако я его переоценил. В качестве переговорщика шобла выбирает Румянцеву.

Она молча подходит, берет меня под руку, заглядывает в телефон:

– Что за дичь, Святоша? Ты реально всех нас проклял? Или только Журкина?

– Проклятий не существует. Все происходящее с нами есть действие Божьего промысла. А испытания, выпадающие на долю человека, Господь посылает, чтобы помочь ему очиститься от грехов и покаяться.

Я очень хорошо умею копировать церковную манеру речи: мама раньше меня вечно