Бабочка на ветру - Рей Кимура

Оплакивала утраченную молодость, своих нерожденных детей, существовавших только в ее мечтах; Наоко, ставшую такой некрасивой за время третьей, нежеланной беременности, да и вообще всех тех женщин, которые, как и она сама, не могли распоряжаться своей жизнью, управлять собственной судьбой. Рыдала оттого, что жестокий рок разбил все ее мечты и ни на что хорошее рассчитывать уже не приходится… Но больше всего ей обидно, что Цурумацу сам пришел к ней, а ей пришлось… прогнать…

Плакала она до тех пор, пока не выплакала все слезы; глаза высохли, она снова повалилась на постель и теперь уже заснула по-настоящему. А там, на улице, гуляли и веселились люди — праздник в самом разгаре. Окити же приснился чудесный сон — как бы в утешение: лето, когда впервые повстречалась с Цурумацу. Как гордилась она своим возлюбленным — юным красавцем плотником, с добрым сердцем и золотыми руками!

Конечно, ей хотелось выглядеть достойно рядом с ним; они с Наоко долго трудились над прическами и нарядами. Окити выбрала для себя прекраснейшее голубое кимоно — с веточками фруктовых деревьев, покрытыми красными и белыми бутонами. Что касается обуви, для такого торжественного дня она одолжила у матери изумительные сандалии — лучше не было во всем поселке. Наоко утверждала, что в такой жаркий день Окити вспотеет в своем наряде, но девушка ничего и слышать не хотела.

Голоса из прошлого заполнили подсознание, заманивая Окити в свое волшебное царство. «Ты такая красивая — глазам не верится!» — восхищенно произнесла Наоко. Так подруги готовились к летнему празднику в этот день, на редкость душный; вокруг летали назойливые мухи, но их никто не замечал — погода казалась замечательной. Еще бы — подруги молоды и полны жизненных сил, а впереди их ждет счастливое будущее!

Когда день кончился, жара спала и подул легкий вечерний ветерок, центральная площадь ожила; повсюду, покачиваясь на ветру, зажглись цветные фонари. У входа почти в каждый дом висели скромные, как и сама Окити, металлические трубочки — они нежно и весело позвякивали на ветру, вызванивая загадочные мелодии… Эта удивительная музыка ветерка всегда нравилась девушке, она могла слушать ее бесконечно.

Замечательный сон. Окити хотелось, чтобы он длился вечно… Когда она проснулась, вся в поту, то не сразу сообразила, где находится и что с ней только что происходило. Наконец поняла, что проспала весь день, — ночь уже. Бросилась к окну и, чуть отодвинув в сторону бумажную занавеску, выглянула наружу: толпы молодежи разошлись по домам, на опустевшей центральной площади тишина. Нарушало ее только отвратительное карканье черных ворон, питавшихся объедками, их оставили после себя беззаботные гуляки. Рано утром, с восходом солнца, сюда придут люди с соломенными метлами в руках и тщательно отскребут мостовую, очистят от мусора, который сами набросали вчера вечером, во время праздника. И снова на площади станет безупречно чисто.

Бумажные фонарики еще раскачивались на ветру, но свечи в них давно догорели. Ничего не изменилось в Симоде, летний фестиваль прошел точно так же, как прежде. Бумажные фонари использовались бережливыми горожанами из года в год: те же музыкальные металлические трубочки, выводящие мелодии от дуновения ветерка, украшали двери и окна жителей. Кто-то даже подвесил такой колокольчик в дверях «Йуме», и Окити услышала его скромный одинокий звон — он словно проверял звуком настроение новой хозяйки.

«Бедный колокольчик, — вздохнула Окити, — один-одинешенек, забытый каким-то беспечным гулякой, а ведь ему так хочется звенеть и доставлять кому-нибудь удовольствие!» И все же приятно слушать эту бесхитростную мелодию, теперь она сопровождает ее повсюду в доме, куда бы она ни отправилась… Окити вдруг почувствовала себя уже не такой одинокой.

На следующий день в дверь парикмахерской кто-то настойчиво постучал и на татами, тяжело дыша и неуклюже передвигаясь, ступила Наоко.

— Наоко! — удивленно воскликнула Окити. — Что ты здесь делаешь? Разве тебе не нужно сейчас быть у себя дома, рядом со своей семьей?!

— Знаю, все знаю! — отмахнулась Наоко. — Но я должна была прийти к тебе, убедиться, все ли у тебя в порядке и оправилась ли ты после того, что я тебе вчера устроила, сама того не желая. В обшем-то, теперь, оглядываясь назад, понимаю — поступила по-детски, пожалуй, наивно: вот так неожиданно, ни о чем тебя не предупредив, привела Цурумацу… Прости меня! А теперь, если ты не против, я хотела бы с тобой поговорить. Но, может быть, ты сейчас занята и тебе некогда беседовать со мной?

— Я занята, — Окити улыбнулась, — чем же? Уж не работой ли в этом салоне, куда с самого открытия еще не зашел ни один достойный посетитель…

— А поговорить — о Цурумацу! — с жаром начала Наоко. — Он вчера был очень сильно расстроен твоим отказом, не смогла я его ничем успокоить. Чувствую ответственность за то, что устроила вам эту встречу, вот и важно мне очень узнать кое-что. Задам тебе лишь один вопрос: неужели между тобой и Цурумацу все кончено? Неужели считаешь, будто вам уже поздно начинать все заново?

Окити долго молчала, прежде чем ответить подруге:

— Это только мечты, Наоко. Всю свою жизнь я мечтала. Но мечта — это сон, в конце концов просыпасшься, и она тает, как прекрасное сновидение. Мы мечтаем обычно о недосягаемом, фантазируем… и люди в наших фантазиях становятся идеальными. Но даже если мечтания иногда сбываются, это ненадолго. Свет горит для нас лишь мгновение, а потом все снова погружается в темноту.

Окити замолчала; глаза сверкали — настолько переполняли ее эмоции. Потом заговорила снова:

— У меня так долго болела душа, что больше никаких страданий я просто не вынесу. Неужели ты не понимаешь, Наоко, что я не могу теперь позволить себе полюбить? Время для нас двоих прошло и никогда не вернется, мы слишком переменились.

Наоко медленно кивнула — поняла наконец-то, что хотела сказать ей подруга.

— Хорошо, давай больше не говорить на эту тему — ведь что должно случиться, все равно произойдет, — негромко произнесла она. — Просто я слишком романтична, и мне так хотелось, чтобы все кончилось хорошо хотя бы для одной из нас. Что до меня, сама понимаешь: брак мой не зиждется на любви, все мне опостылело… Семейная моя жизнь — пустота, и нет в ней для меня радости. Но нет у меня никакого права будто силой заставлять тебя исполнять мои мечтания, жертвуя собственной жизнью. Да и мучительно больно будет видеть, если счастье твое