Вся правда о Русских: два народа - Андрей Буровский

— А знаете, я все равно как-то ищу глазами — где здесь была барская конюшня… — тихо уронила подруга к концу дня.

Это было в точности и мое ощущение. Причем я помню историю своей семьи с эпохи Александра I. Крепостными они не были уже в ту эпоху. Подруга — крестьянка в третьем поколении, и ее предки в Тригорском никогда не жили. Так что память эта — не семейная, не кровная. Это память своего сословия. Той части народа, к которой принадлежит интеллигенция или потомки интеллигентов.

Мы — русские европейцы, нет слов… но мы другие, чем дворяне. И нас многое разделяет с дворянами. Даже в XXI веке какой-то камень за пазухой все-таки остается.

Но в одном, по крайней мере в одном, дворянство и интеллигенция были глубоко едины — в их отношении к народу. Спор шел только о том, кто же будет руководить этим самым народом: дворянство или интеллигенция? Или один из «орденов борьбы за что-то там»?

Дворянство вело народ к светлым вершинам прогресса, поколачивая для вразумления: выжившие потом оценят, битые научатся.

Интеллигенция может говорить все, что угодно, но делает-то она то же самое. Те же претензии на руководство, на владение высшими культурными ценностями, на знание, «как надо». То же деспотическое требование к «народу» переделываться на интеллигентский лад. То же отношение к основной части народа как к туземцам, подлежащим перевоспитанию.

Глава 4

НАРОД РУССКИХ ЕВРОПЕЙЦЕВ

Пролетарий:

— Я народ! Я трудящийся народ.

Начальник:

— Ничего подобного! Это я народ! Это я трудящийся!

— А я тогда кто?!

— Сказал бы я тебе, кто ты такой…

С начала XVIII века русскими европейцами были в основном богатейшие сановники с очень большими властными полномочиями: князья Голицыны и Долгорукие.

К началу XIX века русских европейцев уже больше полумиллиона, 1,2 % всего населения. Все они занимают высокое положение в обществе.

В начале XX века русское европейство стало по-настоящему массовым: порядка 4–5, а то и 6 миллионов человек. В их рядах теперь не только сановники и чиновники; русские европейцы теперь — и учителя, и врачи, и инженеры, и практически все чиновничество, и даже вовсе уж скромные телеграфисты, фельдшера, машинисты и прочие лица даже без высшего образования.

За сорок-пятьдесят лет после реформ Александра II произошел качественный скачок: эти миллионы людей уже по числу достигли численности небольшого народа. Изменилась структура, тоже став структурой небольшого народа, включив решительно все городские сословия. Население Петербурга и Москвы, крупных провинциальных городов — почти поголовно европейское.

По мере того как число «европейцев» росло, а «туземцев» уменьшалось, выходцам из рядов «русских туземцев» отводилось все более скромное положение в обществе, — ведь с ходом лет сам факт принадлежности к европейцам давал все меньшие преимущества.

Привилегия, данная миллионам, — это уже не привилегия. Машинист или фельдшер, конечно, далеко не сельский батрак и не рабочий без квалификации… Но и не человек из категории высокопоставленных и избранных. Положение таких русских европейцев — это положение не колонизаторов, а скорее переселенцев из более культурной страны: немцев в России, русских крестьян в Средней Азии и Закавказье.

А весь народ русских европейцев к 1917 году — это уже не столько колонизаторы, сколько привилегированное национальное меньшинство.

Очень полезно бывает посмотреть на фотографии 1920–1930-х годов. Например на классическую, вошедшую в учебники по «Истории СССР», фотографию: «Молодой рабочий учит крестьянку работать на токарном станке». Фотография, конечно, сугубо пропагандистская, цель которой показать, как рабочий класс и крестьянство вместе проводили социалистическую индустриализацию. Но есть у этой фотографии другая ценность: на ней по-городскому, вполне современно одетый парень показывает станок девушке, как будто пришедшей из этнографического заповедника.

Этот бритый парень в пиджаке и в ботинках выглядит как представитель другого народа рядом с девицей в темном платье, головном платке и в лаптях. Они противостоят друг другу в той же степени и так же, как изображенные рядом дворянин и купец конца XVIII века или как разночинец и крестьянин в конце XIX. Два разных субэтноса. Почти что два разных народа.

Ученые давно обращали внимание на то, что в Российской империи трижды шел один и тот же процесс европеизации, но вовлечены в него были разные слои: сначала дворянство, потом разночинцы, потом «широкие массы». Этот тезис о «трех этапах» европеизации прямо восходит к ленинскому учению о «трех этапах русского освободительного движения». Дворянский этап — декабристы, разночинный этап — народники, а все венчается пролетарским этапом и социал-демократической партией большевиков во главе с самим Лениным.

Точно так же и Г. С. Померанц описывает «три этапа модернизации» — точно такие же, какие насчитывал Ленин. В чем невозможно не согласиться с Григорием Соломоновичем, так это в том, что каждый слой, включавшийся в модернизацию, проходил примерно одни и те же стадии духовного развития. Один и тот же ужас от потрясения основ, одно и то же негодование на тех, кто уже начал жить по-другому.

Достоевский, в ужасе отшатнувшийся от безбожия и беспочвенности Писарева, пережил примерно такой же «апофеоз беспочвенности», но не в 1870-е, а в 1840-е годы, поколением раньше. В лице Писарева на него как бы надвигался его собственный, уже полузабытый, кошмар.

«Западные страны модернизировались в целом, всей системой, переходя от эпохи к эпохе, успевая „просветиться“ до низов, до санкюлотов, и поэтому не было надобности повторять пройденное. Действительно, второго Просвещения во Франции не было… Напротив, в России было дворянское просвещение (Радищев и декабристы), потом разночинное… а на рубеже XX в. — нечто вроде третьего Просвещения, захватившего национальные окраины и городские низы (в „Мастере и Маргарите“ оно пародийно представлено фигурами Берлиоза и Бездомного). Каждый раз новое Просвещение сталкивалось со старой интеллигенцией…»

И в результате «сталкивается это развитие как бы со своим собственным прошлым», с волнами движений, возникших на периферии общества и повторяющих заново то, что в центре уже было пройдено…

…Нигилисты 60-х казались Достоевскому дьявольским кошмаром именно потому, что он сам прошел через нечто подобное.[32]

Очень точно подмеченная и очень точная деталь: «русские европейцы в первом поколении» конца XIX века в чем-то удивительно похожи на гораздо более малочисленных и несравненно более богатых, сановных «европейцев первого поколения» XVIII века. Каждая волна модернизации России, каждая новая волна образованных людей первого-второго поколений в чем-то повторяет более ранние. Это видно даже по внешним проявлениям: по стремлению «новой интеллигенции» слепо копировать европейские нравы, манеры, даже одежду. Тогда как «старая интеллигенция» более сдержанна, спокойна… попросту более интеллигентна.

Или возьмем хотя бы использование иностранных слов, нечеткое и невнятное.

«…Все члены общества пользовались этим наделом в самой минимальной миниатюре. А потому я диаметрально лишен возможностей».[33]

Но чем отличается «диаметрально лишен» от того жуткого смешения французского с нижегородским, над которым потешались русские европейцы в третьем поколении — в том числе братья Жемчужниковы и А. К. Толстой, создатели Козьмы Пруткова? Хотя бы всевозможные «…на фрыштыке в пятьдесят кувертов» из «Гисторических материалов Федота Кузьмича Пруткова (деда)»?[34]

Да ничем!

Крестьяне в таком восторге от реформ Столыпина, что во время визита Аркадия Петровича в Новороссию выпрягают лошадей и на себе везут Столыпина с вокзала в гостиницу..

Но и это очень напоминает судорожные восторги дворян XVIII века по поводу «Манифеста о вольности дворянской».

Но кто сказал, что волн модернизаций и «просвещении» было всего три? Как будто, их гораздо больше. Посчитаем?

1. В XVII веке европеизируется придворная аристократия — боярские кланы, которые вовсе не хотят расставаться со своим особым положением в стране.

Стоит умереть Петру, и эти люди пытаются навязать Российской империи свою конституцию, в интересах своего круга — буквально нескольких сотен, чуть ли не десятков людей.

2. Начиная с 1762 года в этот процесс втягиваются широкие слои дворянства — уже десятки тысяч человек.