С кем бы побегать - Давид Гроссман

Как хорошо, что он сказал «хозяев» и не проговорился о том, что знает, как зовут этих «хозяев» с кудряшками.

Женщина взглянула на Моти. Тот энергично жевал нижнюю губу.

— Сейчас же позвоните в мэрию, — велела она. — Прямо отсюда.

Асаф назвал номер и сказал, чтобы спросили Авраама Даноха. Полицейский свирепо потыкал в кнопки мобильного телефона. Повисла тишина. Через несколько секунд Асаф услышал резкий голос Даноха.

Полицейский представился и сказал, что задержал Асафа, шнырявшего по центру города с собакой. Данох рассмеялся, Асаф отчетливо расслышал его скрипучий смех, и что-то ответил. Моти, выслушав, процедил «спасибо», отключил телефон и уставился в стену злобным взглядом.

— Ну, чего вы ждете? — спросила следовательница. — Расстегните его наконец!

Полицейский грубо дернул Асафа. Щелкнули наручники.

Асаф принялся разминать запястья — в точности как это делают в кино (теперь он понимал почему).

— Минутку, — сказал Моти грубым голосом, чтобы, не дай бог, не признать свое поражение. — Ты уже нашел кого-нибудь?

— Нет, — с легкостью соврал Асаф.

Неважно, что она натворила, эта Тамар, но этому типу он ее не выдаст.

— Послушай, мы действительно извиняемся за это недоразумение, — сказала следовательница, не глядя на Асафа. — Может, ты хочешь чего-нибудь попить в буфете? Или позвонить? Родителям?

— Нет… э-э… да. Я хочу позвонить.

— Пожалуйста. — Следовательница улыбнулась, на этот раз вполне искренне.

Асаф набрал номер. Полицейские шептались в сторонке. Динка подошла к нему. Асаф свободной рукой погладил ее.

Когда на другом конце провода сняли трубку, он услышал резкий шум.

— Алло!

— Носорог? — закричал Асаф.

Полицейский вышел из комнаты. Следовательница смотрела в стенку, притворяясь, будто не слушает.

— Кто это? Асаф? Это ты? — заорал Носорог, перекрикивая грохот станков. — Как дела, парень?

И вот тут Асаф едва не расплакался.

— Эй, Асаф, не слышу тебя! Асаф? Ты тут?

— Носорог, я… я слегка… тут такое случилось… мне нужно с тобой поговорить.

— Подожди минутку.

Асаф услышал, как Носорог крикнул своему помощнику Рами, чтобы тот выключил точильный станок.

— Ты где? — спросил Носорог в неожиданно наступившей тишине.

— В поли… неважно. Мне нужно тебя повидать. Зайдешь к «Симе»?[23]

— Сейчас? Я уже обедал.

— А я нет.

— Погоди. Дай разберусь.

Асаф слышал, как он что-то говорит в сторону. Стало ясно, что день сегодня у Носорога выдался напряженный — отливка. Асаф вслушивался в голос Носорога и улыбался. Одна голова Герцля,[24] женщина на лебеде, три больших Будды и шесть фигурок, которые будут вручены лауреатам израильского «Оскара».

— О'кей, — вернулся к нему Носорог. — Через четверть часа буду. Ты только глупостей не делай. Все, я двинул.

И повесил трубку. Тяжесть отпустила Асафа.

— Твой друг? — с симпатией спросила следовательница.

— Да… не совсем. Друг моей сестры. Неважно.

Асаф не собирался пересказывать ей эту запутанную историю. Она проводила его до выхода, и это было совсем другое дело: пройти мимо всех этих полицейских вольным и безгрешным.

— Скажите, — спросил Асаф, прежде чем попрощаться, — этот сыщик… он сказал, что поймал ту девушку в момент сделки. А какой сделки? Мне просто любопытно…

Следовательница прижала к себе папку. Взглянула направо и налево, помолчала. Асаф вдруг понял, что она очень красивая. Она же не виновата, подумал он, это ее работа.

— Я не уверена, что нам следует об этом говорить, — сказала следовательница с извиняющейся улыбкой.

— Но это важно для меня, — тихо и настойчиво возразил Асаф. — Я хочу знать, в чем он меня подозревал.

Несколько секунд она разглядывала носы своих черных туфель, потом едва слышно произнесла:

— Девушка купила наркотики. Видимо, целую партию. Но ты от меня ничего не слышал, хорошо?

Она развернулась и быстро ушла.

Асаф миновал будку охранника и двинулся вниз, в направлении улицы Яффо. Он шел медленно, и мысли его ворочались медленно. Все словно замерло. Вся эта беготня с утра, рассказ Теодоры, все его предчувствия и надежды. Все его дурацкие иллюзии. Асафа словно ударили под дых. Иногда такое случалось с ним, когда он печатал фотографии. Например, радовался удачному портрету — человек сидит себе на скамейке, погруженный в себя, — а при печати вдруг обнаружил, что из головы человека растет громадный столб, который Асаф прошляпил. Вот и сейчас то же самое.

Динка осторожно потерлась о его ногу. Будто стыдилась своего сообщничества с Тамар.

— Динка, — тихо прошептал Асаф. — Как это может быть… зачем ей…

Слова застревали в горле. Он в сердцах пнул пустую пивную банку. В его классе многие курили, а кое-кто даже баловался травкой. Да и слухи всякие курсировали. Некоторые из ребят тусовались в лесу Бен-Шемен и на пляже Ницаним, и говорили они между собой на каком-то особом языке. Иногда Асафу даже казалось, что он один такой, а все остальные давно через это прошли. Может, и Рои, он ведь давно уже курит. Асаф всегда отмахивался от этих слухов, он не желал знать ничего такого, его пугало, что это творится с приятелями, которых он знает с детства. А теперь и с Тамар, которую он совсем не знает, которую уже немного знает…

— Нет, ты объясни, — жарко шептал он, ускоряя шаг, — как это может быть, что такая девчонка баловалась наркотой, да еще скупала целыми партиями, а? А что ты вообще о ней знаешь, — бормотал Асаф, — ты же только сегодня впервые услышал про нее, так какого черта возомнил, будто она похожа на тебя, и с ходу выдумал целую историю про себя и про нее — что, не так?

Динка бежала рядом, понурив голову, опустив хвост. Они с Асафом выглядели как два плакальщика. Поводок, соединявший их, скорбно волочился по тротуару. Асаф разжал руку, позволив поводку упасть на землю, и Динка тотчас остановилась, потрясенная и напуганная его поступком и таившимся в нем намеком. Асаф вздохнул и подобрал поводок.

Они двигались в сторону рынка, к ресторану «Сима». Собрав остаток сил, Асаф попытался вернуть прежний образ — образ девочки на бочке, рассказывающей о великане. Но чем больше он напрягался, тем отчетливей понимал, что образ ускользает, что нет ему никакого дела до этой девчонки. И все же что-то в нем противилось, мешало окончательно отказаться от нее. Быть может, виной тому был взгляд Динки, когда он бросил поводок. Или же странное ощущение, что если он вернется в мэрию и скажет Даноху, чтобы забирал собаку, а ему и так уже досталось, даже в тюряге побывал из-за его задания, и с него хватит, — так вот, если он так поступит, то не только потеряет все шансы хоть одним глазком взглянуть на эту Тамар, но и… и, можно сказать, предаст ее.

И во второй день, проведенный на улице, ничего не произошло. Трижды Тамар пела на Бен-Йегуде, один раз у входа в здание «Клаль»[25] и дважды на Сионской площади, которая в дневное время была совершенно другой, почти уютной. Тамар уже выделяла лица из толпы: лавочники, торговец свежими соками, угостивший ее большим стаканом «манго-персикового» и сказавший, что от ее пения в его фруктах делается больше сока. Девушки-патрульные приветливо улыбались ей, а русский старик с аккордеоном рассказал о себе, о консерватории, в которой учился, и попросил не петь, пока он играет, а то он ничего не заработает.

После дюжины выступлений Тамар уже знала не только как, но и что именно нужно петь. Песенка «Мне шестнадцать, скоро будет и семнадцать» из «Звуков музыки» всегда казалась ей слишком слащавой, но у публики она пользовалась успехом и неизменно вызывала бурные аплодисменты и приток денег. То же самое происходило и со старой доброй «Уношусь я в реактивном самолете». Тамар пела их снова и снова, перемежая — ради собственного удовольствия — «Маленьким принцем из второй роты» или чем-нибудь меланхоличным и милым из репертуара Шалома Ханоха. И наоборот, когда она однажды решилась спеть перед бывшим зданием Кнессета арию Барбарины из «Свадьбы Фигаро», свой коронный номер, публика разошлась не дослушав, люди в голос смеялись, а какие-то парни пристроились у нее за спиной и кривлялись, передразнивая ее. Тамар все-таки дотянула до конца, наблюдая, как люди, словно виноградины от грозди, отрываются от толпы слушателей и исчезают, точно она для них недостаточно хороша. После этого у нее случился короткий, но яростный спор с самой собой (а на самом деле с Иданом): следует ли любой ценой оставаться верной себе или лучше подстраиваться под вкусы публики («сдаться быдлу», уточнил Идан). И Тамар решила, что ради главной цели не зазорно и поступиться принципами, проявить гибкость (Идан побарабанил по столу длинными бледными пальцами, задумчиво посмотрел куда-то вверх и ничего не сказал) и даже получать от этого удовольствие.