Искры - Михаил Соколов

— …Лекарь сказал? И чего он там понимает! Корова на ногу не ходит, а он ее лечить… Я так думаю, Сысоич: на ярмарку тебе некогда, а я собираюсь. Подвяжем корову заодно, и с богом… Ты мою возьмешь, рябую можно.

Игнат Сысоич пьянел быстро, но ума не терял.

— То ж бабка никак, Мироныч. На греца ж она мне сдалась?

— Возьми телку «Лыску», на лето корова будет, — уступил Нефед Мироныч.

— Энту, лысую? Долго — на лето… А с моей ты чево делать будешь?

— А чего с ней? Окромя, как менять, — нечего. С десятку, гляди, прикинуть доведется барышнику.

Нефед Мироныч достал вторую полбутылку и вновь наполнил стопки.

Игнату Сысоичу не нравилась лысая телка, ей было полтора года, и непородистая была она. И он решил увильнуть от окончательного ответа.

— Должен я, Мироныч, с командиром своим посоветоваться.

— Ха-ха-ха, — хрипло захохотал Нефед Мироныч, — боишься продешевить? — Чокнувшись, он выпил водку, понюхал кусочек хлеба, закусил помидором. — Ну, ладно, Игнат, согласный я, так и быть: возьми Зорьку-цименталку. Жалко, да бог с тобой, — махнул он рукой, будто отдавал половину хозяйства.

Игнат Сысоич удивленно выпучил на него хмельные глаза, стараясь узнать причину такой необычной щедрости, но Нефед Мироныч ожидал этого и не смотрел на него, занимаясь таранью.

— Это же первый сорт корова, Мироныч!

— Чума с ним, с первым сортом! Раз даю — бери. Ну, дай бог, — чокнулся он опять и, подождав, пока Игнат Сысоич поднесет стопку ко рту, свою незаметно вылил в стакан.

Игнат Сысоич выпил, покряхтел от удовольствия и покачал головой.

— Не пойму я тебя, Мироныч, что ты за человек. То до атамана меня тянешь к ответу, то корову даешь первый сорт… Не пойму, — раздумчиво проговорил он, выбирая икру из рыбы.

— Бросим про это, Игнат! Бросим! Мы люди свои, и надо по-свойски жить. — Нефед Мироныч снова наполнил стопки, придвинулся поближе к Игнату Сысоичу и приступил к самому главному. — Ты вот что скажи, Сысоич, — я давно собираюсь спросить, да не доводится все, — в Черкасском, как у тебя, родня большая чи такая же, как мы, грешные?

Игнат Сысоич по-хмельному неровно держал граненый стаканчик на уровне бороды и хитровато щурился. Теперь-то он расскажет Загорулькину, кто он такой, пусть в другой раз не задирает носа!

— А ты думал, Дорохов простой человек? — спросил он и засмеялся. — Ха! Дорохов Игнат — мужик, но он, брат, не простой человек, не-ет, не простой. — Он повел пальцем перед лицом Нефеда Мироныча. — Дочку мою, Аксюту, видал?

— Красивая барышня.

— То-то. А ученая какая! Всем хутором не сговоришь с ней! Все науки прошла!

— Знамо дело, городской человек.

Игнат Сысоич смутно улавливал смысл своих слов. В другое время он никогда не стал бы так говорить, но сейчас ему хотелось похвастаться и Оксаной, и богатой воспитательницей, и важными людьми, бывающими в доме Оксаны, и он говорил обо всем этом с наслаждением, не понимая, почему интересуется Нефадей его дочкой, ее знакомыми и почему угощает его водкой.

— …Вот. У ее воспитательницы, Ульяны Владимировны, родня есть, полковник. Понял? Полковник Суховеров, а не кто-нибудь!

Игнат Сысоич вконец опьянел. Лицо у него сделалось красным, глаза посоловели, жмурились, но Нефед Мироныч видел, что он хорошо помнит, что делает, и верил ему.

— Полковник? — искренне удивился он.

— А ты как думал? Ну, всего доброго!

— Дай бог! — Нефед Мироныч, чувствуя, что хмелеет, опять вылил водку в стакан и, достав другой, продолжал: — Вот оно дело-то какое, а я и не знал… Давно все норовлю погутарить с тобой. Дарье как-то велел — мол, позови Марью с Сысоичем, посидим, по рюмочке протянем, а она говорит: он, мол, на нас сердитый, не схочет близость завесть. А я думаю: пшеничку возвернул, цельный мешок… должок не требую, почему так? Ан ты и сам пришел. Люблю, Сысоич! — И, как бы между прочим, но с намерением, он подчеркнул, что и его родня не хуже: — У меня сват был, царство ему небесное, тоже чин громадный носил! И кавалер полный.

— Куда там свату твоему!.. — пренебрежительно махнул рукой Игнат Сысоич. — Наш Суховеров при самом наказном атамане состоит. Со мной за ручку здоровался, как я был в Черкасском… Вот как с тобой, сидел и водку самую дорогую с чужих государств пил со мной. Дочка мне почтение привезла от него. Хороший, говорит, батя твой, Аксюта, чистый человек.

Загорулькин наполнил стопки уже из третьей полбутылки. Лицо у него подобрело, брови расправились, точно никогда и не хмурились, и смотрел он на Игната Сысоича ласково, дружески, словно ничего плохого между ними не было и не будет. Порезав еще два помидора, он полил их маслом, достал из ящика сало и, разрезав его на кусочки, подсунул все Игнату Сысоичу.

Долго они говорили о своих делах и перед вечером распрощались по-приятельски.

— …Как энтот ворошок перевеют, так и приезжай. Надо — возьми две веялки, я молотить пока буду. А корову хоть завтра бери, — обняв Игната Сысоича, говорил, провожая его, Нефед Мироныч.

— Ви-идит бог — душа ты человек, Мироныч! Ей-богу, правду говорю. А люди ж толкуют…

— Какие там люди, Сысоич? Наши, кундрючевские? «Люди!» — Нефед Мироныч презрительно оттопырил большую красную губу. — От зависти все.

— А то от чего? Знамо дело, от зависти… Ну, прощевай, Мироныч. За веялочкой я приеду.

— Час добрый, Сысоич… Гляди, про Черкасское не забудь, как договорились.

2

Игнат Сысоич не знал, как и показаться на ток. Он уже раскаивался, что пошел к Загорулькину в такое время, когда дорога каждая минута, и ругал себя, что согласился выпить, но хмель от этого не проходил. Недолго думая, он свернул в балку и охладил лысину ключевой водой. Однако это не помогло. Тогда он разделся, искупался в ручье и пошел к себе.

Ветер стих, и наступил погожий вечер. Солнце спряталось за молочно-белые облака и распустило оттуда величественный золотой веер лучей. В воздухе стояли запахи хлебной пыли, и дыма от костров.

Марья, наказав Насте навести порядок дома и полить капусту, отправила ее в хутор, а сама с Леоном осталась убирать на току.

Игнат Сысоич подошел к ним торопливо, деловито осведомился:

— Много навеяли?

Марья посмотрела на него, и ей все стало понятно.

— А ты где ж это навеялся, я б хотела знать? — ответила она вопросом и с обидой в голосе продолжала: — Бесстыжие твои глаза… Люди годинкой спешат прибраться, а он нализался, как на престольный праздник. Тьфу! — плюнула она и брезгливо отвернулась.

Игнат Сысоич стал виновато оправдываться:

— Веялочку договорил. Ну, он поставил полбутылочки, — куда ж ты денешься? И корову променял… на Зорьку.

Последние слова, вопреки его ожиданиям, не изменили настроения жены.

— Зорьку-цименталку за нашу корову? — Марья неверящими глазами уставилась на мужа. — Что вы — оба спьяну ума решились?

Игнат Сысоич подтвердил, что Загорулькин на самом деле отдает свою симменталку за их хромую корову, но Марья не утихомирилась, а стала еще злее ругать и мужа и Загорулькина.

— А чего ради он тебя угощал? Ты думаешь, эта старая лиса задарма с тобой балясы точил в такую горячую пору? Да он и нас с тобой на баз загонит за Зорьку! — И неожиданно заявила: — Не дам я свою корову! Сама на ярмарку погоню, а не дам!

Игнат Сысоич не ожидал, чтобы жена отказалась от породистой коровы, и начал было спорить, но Марья не стала его слушать и ушла домой.

— К добру ли, батя, напоил вас Нефадей? — спросил все время молчавший Леон. — Зря вы согласились.

— Знамо дело, не к лиху. Это матери шлея под хвост попала, должно. Да я как рассказал ему, какие мы есть, так он способный теперь Аленку к нам прислать, а не только корову отдать. И отдаст — накажи господь, не брешу…

Леон видел, что отец изрядно пьян, и умолк, зная, что сейчас разговаривать с ним бесполезно.

Шлепая по сапогу хворостиной, явился Федька. Из-под картуза его по-казацки выглядывал чуб, рубашка была расстегнута, по-яшкиному убрана под шаровары, и от этого он казался немного выше ростом.

— Кончил? Дело есть… Ваши куда ушли?.. — спросил он, осматриваясь.

— Отец вон под скирдой сидит. Загорулькин напоил в стельку: что-то затевает, жила проклятая!..

Федька посмотрел на Игната Сысоича, крикнул:

— Добрый вечер, дядя Игнат! С праздником вас дармаковским!

Но Игнат Сысоич сам с собой обсуждал какие-то планы жизни и не слышал.

По дороге на хутор Федька объяснил свое «дело»: жена Егора Дубова, Арина, попросила его вымазать дегтем ворота вдове Гашке, чтобы та не отбивала Егора.

— Мол, ребячье дело, вроде, сручней нам. Ну, я сказал, чтоб не беспокоилась: все будет сделано честь по чести.

— А может, завидки берут кой-кого? — пошутил Леон.