Тэмуджин. Книга 3 - Алексей Гатапов

– Опять резать коней…

– У меня и так осталось только на развод.

– Да я в эту зиму детей только зверининой кормлю. Уже смотреть не могут на черное мясо, а я заставляю…

Нойон, выждав, торжествующе продолжал:

– Но я, ваш нойон, знаю, как вам трудно было в последнее время. У всех были большие потери, все дошли до края… Поэтому я и решил от себя внести за всех вас эту общую жертву богам.

По толпе прокатился облегченный вздох, на потемневших лицах завиднелись тусклые улыбки.

– Ну, хоть в одном есть толк от нашего нойона, – слышалось в задних рядах, – когда подопрет нужда, он не жадничает…

– Ему хорошо жертвовать, – ворчали другие, – когда он с первого похода почти сто голов кобылиц пригнал, те ему еще наплодят жеребцов.

– Теперь расходитесь и готовьтесь к жертвенному празднеству, – громко провозгласил нойон, с веселой усмешкой оглядывая толпу, – готовьте свои желудки для архи и мяса. Всем достанется!

Толпа послушно стала разбредаться. Некоторые, уходя, хмурили недовольные лица, другие недоуменно крутили головами, все еще раздумывая над решением нойонов, но большинство уже весело перемигивались, удовлетворенные предстоящими пирами.

Несколько дней в куренях борджигинов шли кровавые жертвоприношения. Вечерами, с наступлением темноты, народ собирался огромными толпами и выходил на восточную сторону.

По кругу возжигали тринадцать больших костров. Молодые мужчины с длинными ножами в руках выходили вперед и возле каждого костра забивали по одному черному жеребцу и по три барана. Сноровисто орудуя ножами, они искусно отделяли головы животных вместе с горлом и легкими, сердцем, почками и печенью и держали все это высоко на руках, поднимая к темному небу, пока шаманы обращались с молитвами к небожителям. Те просили богов сдержать свой извечный гнев, смилостивиться и принять жертву.

Потом сжигали лошадиные и бараньи головы с внутренностями на кострах – в честь тех же тринадцати восточных богов, тут же обильно угощали их кровью, с молитвами кропя в звездное небо большими и малыми чашами.

Оставшиеся туши разделывали, варили в котлах и раздавали народу. Харачу вместе с голодными детьми темными толпами набрасывались на даровую еду, враз опустошали чугунные котлы в человеческий рост. Котлы снова наполнялись водой, вновь бросали туда груды мяса и подбрасывали топлива в огонь.

Поодаль толпились рабы, ожидая подаяния. Им бросали объеденные кости – прямо на снег, те тут же подбирали их, не давая остынуть, догрызали. Отдельно варили им требуху, они хватали недоваренное прямо из котла, рвали друг у друга из рук и мгновенно отправляли в свои изнывающие желудки.

Тут же, у костров, черпаками разливали архи. Народ теснился вокруг виночерпиев, смеясь и толкаясь, подставляли чаши. Набив животы, развеселившись, все брались за руки и допоздна плясали у костров.

На следующую ночь все повторялось снова и также на третью ночь, а дальше и без жертвоприношений продолжались пиры и гуляния. Народ в пьяном забытьи отходил от горя по погибшим сородичам, слышались давно позабытые в народе хохот и веселые голоса.

XV

В конце зимы Джэлмэ приехал в гости к родителям в тайчиутскую ставку. С начала зимы он уже трижды бывал у них, узнавал о новостях в степи. Прошлый его приезд почти совпал со вторым неудачным походом борджигинов: он приехал через два дня после того, как разбитые наголову войска вернулись в курени. В тайчиутском курене тогда шли похороны, и Джэлмэ, наскоро разузнав у отца о подробностях, поспешил в обратный путь. Теперь он приехал узнать, не случилось ли чего-нибудь еще, да посмотреть, как народ отходит от тяжелого потрясения.

Добрался он до куреня под вечер, на второй день после выезда из стойбища Тэмуджина в Бурги-Эрги. Было все еще морозно и в открытой степи с воем дул порывистый восточный ветер.

В сумерках приблизившись к крайним юртам, Джэлмэ с южной стороны обогнул их и подъехал к восточной окраине. Родительская юрта стояла особняком, рядом с земляной кузницей, в шагах шестидесяти от внешнего круга.

Подъезжая, он оглядел родительский айл. На юрте с дымохода наполовину было сдвинуто войлочное покрывало, на складках его ярко подрагивал красноватый свет изнутри, от очажного огня. Порывом ветра донесло до ноздрей Джэлмэ теплый запах дыма и вареной арсы.

Он спешился у коновязи. Сзади к нему подошла старая черная собака, пастуший волкодав, с которым он играл еще в детстве. Виляя ободранным хвостом, она обнюхала его и проводила до двери юрты.

Приподняв плотно заткнутый полог, Джэлмэ низко нагнулся и быстро вошел в родительское жилище.

Свои все были дома, сидели вокруг очага. Над ярким огнем от березовых дров темнел чугунный котел с подкипающей арсой. Мать, прищурившись от очажного жара, помешивала длинным черпаком. Она мельком взглянула на вошедшего сына, в глазах ее на миг блеснула теплая материнская радость, и вновь перевела взгляд на огонь. Убирая котел с очага, сказала:

– В самое время к горячей еде подъехал, значит, удачливым будешь. Наверно, намерзся в степи?

Отец всю жизнь, как помнил Джэлмэ, проживший с неподвижным, суровым, будто окаменевшим лицом, в эти тревожные дни и вовсе не раздвигал бровей, носил глубокую складку над темной переносицей. Он и сейчас сидел нахмуренный, в одиночку перемалывая свои мысли. Исподлобья покосился на вошедшего сына, смерил с головы до ног и снова отвел взгляд на огонь. Зато радостно улыбнулись младшие: брат Субэдэй (моложе Джэлмэ на два года), сестры Хубулэй и Туя. Отвернувшись от костра, пряча от родителей лица, они с загоревшимися глазами смотрели на него.

Джэлмэ поздоровался со всеми, стряхнул с одежды пристывший снег и только тогда ответил матери:

– Замерз не сильно, только ветер всю дорогу бил в лицо.

Он сбросил у двери покрытую инеем длиннополую волчью шубу, подошел к онгонам, низко поклонился. Субэдэй уступил ему место рядом с отцом.

– Ну, ничего, сейчас поешь горячего и разом отогреешься, – низким, ласковым голосом говорила мать, начиная разливать арсу. – Под таким ветром не то что замерзнуть, окоченеть можно.

– В этой шубе я даже не чувствую холода, – беспечно улыбнулся в ответ Джэлмэ. – Я и ночевал в дороге без костра. Зарылся в сугроб и проспал там, как медведь.

– Что это ты говоришь! – в голосе матери прозвучало недовольство. – Как можно в такую пору ночевать без огня? Для чего я вам каждый раз повторяю: в зимнее время всегда нужно иметь при себе огниво и сухой трут.

– Ладно, – прервал ее отец Джарчиудай, беря из ее рук чашу с арсой. – Как там поживает Тэмуджин?

– Живет хорошо, – убирая с лица улыбку, переходя на почтительный тон, ответил Джэлмэ. – Правда, в последнее время волки да росомахи все беспокоят, недавно одну корову задрали. Приходится с ними воевать, а в остальном все хорошо.

– Люди не появлялись в тех краях?

– Нет, – Джэлмэ взял из рук матери чашу, – еще месяц назад южные рода охотились ниже по Керулену, а в наших дебри заходить им незачем.

Помолчали.

– А что здесь нового? – выждав, спросил Джэлмэ. – Как люди живут, все горюют?

– Ну, сейчас-то потише стало, – проворчал Джарчиудай. – Получили от керуленских то, на что напрашивались, да и притихли.

– Нойоны приезжают к Таргудаю?

– Дней семь назад собирались они тут вместе с шаманами, разбирались, как и почему их разгромили керуленские. Таргудай, чтобы оправдаться перед народом, придумал, будто керуленские натравили на них тринадцать богов Асарангина. Упросил шаманов, чтобы они подтвердили это. Народ, деваться некуда, поверил им. Молебны были, приносили жертвы тем богам, а потом пировали несколько дней. Теперь все утихомирились, с похмелья отсыпаются.

– А что, не так было? – спросил Джэлмэ. – Керуленские не призывали тех восточных богов?

– Ничего такого не было, – резко двинул головой Джарчиудай, продолжая все так же смотреть в огонь, будто он что-то там видел. – Это все выдумки Таргудая. Я сам смотрел и в огонь, и в воду: сейчас на небе тоже идет война между западными и восточными, богам не до земных людей. Нойоны с шаманами наговорили на восточных богов, чтобы утихомирить народ, принесли им жертвы и думают, что те не будут сильно гневаться на них. Но они ошибаются, за эту ложь им еще будет расплата.

Поев, Джарчиудай собрался в кузницу.

– Возожгу огонь кузнечным богам, поднесу им на ночь архи, – сказал он, выходя с маленькой котомкой в руках, – ты тоже приходи, поклонись им.

Дождавшись, когда за отцом закрылся полог, Джэлмэ перешел на мужскую сторону, прилег на спину, бросив подушку к стене. К нему тут же подступили сестренки. Они любили его за то, что, в отличие от Субэдэя, он всегда был ласков с ними и защищал от озорных соседских мальчишек. И теперь они весело загомонили, придвигаясь к нему с обеих сторон, ласково затеребили его, хватая за руки и плечи.