Огненная река - О Чонхи

— Живой человек ничем не обязан умершему.

— Отец!

Я повернулся и взглянул на неё. Она стояла с опущенными руками и строго смотрела на меня.

— Иди скорее.

Я повернулся спиной и замер. Кукушка выскочила из своего домика в настенных часах, прокуковала пять раз и скрылась. Маятник часов раскачивался с широкой амплитудой, звук расходился кругами и постепенно утихал.

— Ты можешь опоздать. Иди же скорее!

Мне стало тяжело, будто в горло вонзился шип.

За спиной было слышно, как она осторожно закрывает дверь в коридор и затем как она плотно закрывает ворота. Мне показалось, что я вот-вот упаду, будто все мои силы иссякли.

Это была внезапная слабость, обычная после её ухода.

— Принеси полотенце!

От нечего делать, я закричал в сторону кухни. Но Субун громко стучала ножом по разделочной доске и даже вида не показала, что слышит меня.

Я поднял правой рукой левую, опущенную в аквариум, и вытер её подолом своей куртки. Это была тяжёлая работа. Сколько не вытирай, рука всё равно остаётся грязной. Она была настолько грязной, что мне хотелось её выбросить, поэтому я сунул её в карман куртки.

Хотя мои ноги дрожали, я всё же стоял спиной к передней и так крепко держал и крутил короткую трость, на которую опирался, что почувствовал тупую боль в кисти.

Я ощущал спиной её слабую улыбку, спрятанную в длинных щёлках её глаз, мне казалось, она ещё смотрит на меня, и не мог сдвинуться с места.

Постепенно рука, опиравшаяся на трость, онемела, будто перед судорогой.

Говорят, те, у кого нет зубов, могут жевать дёснами, но я даже представить себе не могу, как было бы тяжело без зубов. Я опёрся телом, готовым упасть, на палку и посмотрел в стекло двери гостиной.

За дверью, в саду, было свежо и морозно. Хотя на окнах лежали солнечные лучи, на стекле появилась белая изморозь. Я чуть-чуть приоткрыл дверь. Уличный воздух холодил крылья носа.

Когда я коснулся холодного стекла, на глаза навернулись слёзы. Я хотел припасть щекой к окну и заплакать, всхлипывая, как ребёнок. Я так не люблю холода! И закатов солнца. Но старость ещё страшнее. Я вытер рукавом следы слёз со щёк, взял бисквиты и сигареты, которые она, как обычно, положила на краю террасы, поставил трость и медленно, волоча одну ногу, вошёл в комнату и позвал Субун.

Я хотел, чтобы она задернула шторы, но когда увидел, как блестят в бронзовом свете её мокрые руки, вдруг испугался и закричал, чтобы она убиралась.

Но Субун на это совсем не реагировала, медленными движениями она задёргивала шторы и вышла лишь после того, как несколько раз поправила их, чтобы обе занавески точно прилегали одна к другой.

Я ждал, пока она выйдет, курил и кусал бисквиты.

Она всегда передвигается внутри ветра. С момента выхода из ворот она тут же начинает бежать, бросается к автобусу, который уже отходит и, выйдя из него, несётся по пешеходному переходу, обгоняя людей, хотя ещё остаётся время. Несмотря на то, что её ноги обуты в туфли для танцев на высоких каблуках, шаги её быстрые и весёлые. Будто она летит над головами людей, которые встречаются ей по дороге. Такая она лёгкая и невесомая.

Наконец она приходит в здание авиакомпании, где работает, и поднимается на тринадцатый этаж, там находится «Эдэн».

Борясь с нетерпением, она должна ждать лифта, который висит на десятом этаже. В большинстве офисов людям ещё рано уходить с работы, поэтому лифт не торопится вниз, а она в волнении притопывает ногой, снова по привычке смотрит на часы и много раз нажимает кнопку вызова.

Когда она уже перестаёт ждать, лифт, наконец, опускается и открывает перед ней свой скабрезный пустой рот.

Она входит в аккуратный металлический ящик, нажимает цифру «тринадцать» и прислоняет голову к стенке лифта. В глазах горят и мелькают цифры, а её при виде мелькающего табло охватывает сексуальное желание, и она хихикает от смущения. Каждый раз, когда она входит в лифт, ей представляется внутренность хорошо выпотрошенной курицы, и от этого накатывает тошнота.

На каком-то этаже лифт останавливается, и входит мужчина. Она почти автоматически выпрямляется, подходит к двери и наблюдает за ним.

Ей постоянно приходит в голову такая фантазия, что кто-то в лифте набрасывается на неё и пытается ею овладеть. А мужчина старается не смотреть в её сторону и упорно наблюдает за табличкой с цифрами на кнопках, на которой по очереди высвечиваются номера этажей.

Её глаза раскаляются от желания к незнакомцу, она их прикрывает и, собрав все свои силы, сжимает кулаки.

Она очень хорошо знает, что в ней всё время прячется вожделение, и старается держать себя в руках.

Она открывает незнакомому мужчине свою грудь и раздвигает ноги. А потом гладит его по волосам, покрытым перхотью.

Когда она думает, что действительно может протянуть к нему руки, мужчина вдруг наклоняется к ней. Она, вздрогнув от испуга, как червь, вжимается в стену лифта. Мужчина удивляется её такой неожиданной реакции:

— На какой вам этаж?

— На самый верх.

— А мне на двенадцатый. Вы не могли бы нажать кнопку?

Мужчина вежливо просит её и отодвигается.

Лишь тогда она понимает, что загораживает ему пульт.

— Ах, извините.

Она поспешно нажимает на нужную кнопку, когда лифт уже проходит одиннадцатый этаж.

Кабина останавливается, мужчина выходит, качая головой. Только тогда она замечает траурную ленту на его груди. Она опять остаётся в лифте одна, поднимается и думает, что сегодня она выпьет совсем немного или, наоборот, напьётся вдрызг, и слегка улыбается при этом.

Как-то раз, когда она вернулась с красными веками, я спросил, зачем она ходит на эту работу в «Эдэн». Это было, кажется, когда она только устроилась туда. Тогда она ответила, что просто там она может танцевать. Я никак не мог понять, что за удовольствие можно получать от танцев.

— Что за люди приходят танцевать?

— Как вам сказать, я сама никак не пойму. Они все такие одинаковые. Это какая-то заразная болезнь, которая легко передаётся. И хотя все разговоры там пустяковые, движения простые, там как-то уютно, все дружелюбные. Можно сказать, это своего рода полезная среда, питающая меня.

И она тихо произнесла: «Да, именно так. Именно так». В тёмном окне кривилось отражённое бледное лицо. Я всё это время смотрел на резкие морщинки на её лбу.

Я сходил по большому в ночной горшок, затем велел Субун купить хлеба. Я попросил булочки не с красными бобами, как обычно, а с кремом. Она принесла их, я съел эти булочки, всё время поглядывая на дверь в комнату снохи. А она в «Эдене» распадалась на две, на четыре, на шестнадцать частей, как амёба, и танцевала.

Нескончаемые капли дождя падали на глаза, становились острыми и мелкими, и чисто звенели, как кольца. Кольца расходились, образуя круги, как ореолы вокруг солнца, и звенели. Чем больше становились кольца, тем громче слышался звон, его уже нельзя было терпеть, и я закрыл ладонями уши, защищаясь от дребезжанья металла, и открыл глаза. Даже после этого звон продолжался.

Это был звонок телефона в её комнате. Пока они раздавались один за другим, кукушка на стене негромко куковала, заполняя промежутки между звонками.

Кажется, пробило семь часов.

В комнате совсем стемнело, можно было различить лишь углы мебели, потому что они были ещё темнее. Больше ничего не было видно. Я еле-еле перевернул своё тело, встал и раздвинул шторы на окнах. Оттуда тоже проникала темнота, и в этой темноте мерещились висящие летучие мыши. Голова сильно кружилась. Вся комната пропахла чем-то неестественным, это означало, что сознание моё помутилось.

В детстве, когда я просыпался, и не знал, какое время сейчас, вечер или утро, я со страхом смотрел в сад. Наверное, потому что истина, которую мы не видели за повседневными хлопотами, но чувствовали с тех самых пор, когда были лишь корпускулами, теперь проступала чётко; и от этого мне становилось страшно. Это был потрясающий поворот с того момента, когда я просыпался, до момента, когда я входил в обычную жизнь. Мать не понимала, откуда этот страх, она лишь похлопывала меня, плачущего, по спине и приговаривала: «Тебе просто приснилось что-то плохое».

Ах, опять раздаётся тот же звонок. Всё тот же телефон. Я позвал Субун, чтобы попросить её принести мою палку. Но я испугался, что телефон замолчит до того, как она соберётся это сделать, и заставил своё тело подняться. Мой вес устремился в одну сторону, и я упал на правый бок… Без палки нельзя было сделать ни шага. Можно ползать по полу на животе, когда никто этого не видит. Каждый раз, когда я ползаю, как ребёнок, я вспоминаю далёкое прошлое, когда ходил ногами, и тоскую по этим годам. Но ползать мне намного легче.

Отчего же так темно? Ах да, зимой темнеет так быстро. Интересно, кто же это звонит каждый вечер? Он, наверное, не знает, что по вечерам она танцует в «Эдэне». Может быть, это мужчина, с которым она один раз потанцевала, либо, как это бывает обычно у женщин такой профессии, переспала с ним? А может, это звонят мне? Но это, скорее, моя фантазия. Потому что мне может звонить либо мой сын, либо его мать, а они сейчас на том свете, и больше мне никто не звонит.