Кровавые ночи 1937 года. Кремль против Лубянки - Сергей Цыркун

Я обвиняю не один! Я обвиняю вместе со всем нашим народом, обвиняю тягчайших преступников, достойных одной только меры наказания – расстрела, смерти!» [245] .

Это играло важнейшую для Сталина роль: ему очень важно было показать, что все случаи производственного травматизма, аварий, крушений поездов и т.п. являются следствием не безудержной политики форсированной индустриализации путем безжалостной траты «человеческого материала», как это было в действительности, а происков врагов Сталина – бывших оппозиционеров, поверженных соперников по партийной борьбе. И этот важнейший козырь сталинской пропаганде заботливо подготовил Курский. Наверное, еще тогда Сталин обратил на него свое внимание. Пройдет всего полгода, и Курскому придется расплатиться за свое открытие собственной жизнью...

Сталин и Ягода в прошлом не раз сваливали нищету рядовых трудящихся , которая сама по себе являлась необходимым условием существования коммунистического режима, на происки неких «вредителей», пробравшихся на руководящие посты в промышленности и торговле. Для иллюстрации приведем одно из писем Сталина Молотову 1930 г.:

«Вячеслав!!

1) Надо бы все показания вредителей по рыбе, консервам и овощам опубликовать немедля. Для чего их квасим, к чему «секреты»? Надо бы их опубликовать с сообщением, что ЦИК или СНК передал это дело на усмотрение коллегии ОГПУ (она у нас представляет что-то вроде трибунала), а через неделю дать извещение от ОГПУ, что все эти мерзавцы расстреляны. Их всех надо расстрелять» [246] .

Такова же была природа «шахтинского» и других подобных дел. Изобретением Курского стала привязка деятельности всех этих мнимых «шпионов», «вредителей» и «диверсантов» к участникам старых партийных оппозиций. Это явилось развитием идеи Сталина, высказанной еще в статье 1928 г. под названием «Докатились», о том, что всякое свободомыслие в партии, любое сомнение в правильности действий ее руководства во главе со Сталиным с неизбежностью является первой ступенью на пути к антисоветской деятельности. Подобные настроения Сталин высказывал с первых дней после Октябрьской революции. Например, он потребовал не просто привлечь к ответственности лидера меньшевиков Ю.О. Мартова, друга юности Ленина, заявившего о причастности Сталина к дореволюционным «экспроприациям» (грабежам), но предать его как контрреволюционера суду Верховного трибунала, мотивируя следующим: «Когда Мартов писал статью, – говорит он, – ясно, что писал он не о каком-то Сталине, который живет неведомо где и занимается экспроприациями. Ясно, что он хотел ущемить перед рабочими члена Ц.И.К. Ясно, что писал он обо мне не как о частном лице, а как о члене правительства» [247] .

Ту же идею Сталин рассчитывал увидеть и в подконтрольной ему советской печати по случаю процесса Зиновьева – Каменева. 6 сентября в 4 часа утра разочарованный Сталин из «Зеленой рощи» шифром телеграфирует в Москву Молотову и Кагановичу:

«Правда» в своих статьях о процессе зиновьевцев и троцкистов провалилась с треском. Ни одной статьи, марксистски объясняющей процесс падения этих мерзавцев, их социально-политическое лицо, их подлинную платформу, – не дала «Правда». Она все свела к личному моменту, к тому, что есть люди злые, желающие захватить власть, и люди добрые, стоящие у власти, и этой мелкотравчатой мешаниной кормила публику.

Надо было сказать в статьях, что борьба против Сталина, Ворошилова, Молотова, Жданова, Косиора и других есть борьба против Советов, борьба против коллективизации, против индустриализации... Ибо Сталин и другие руководители не есть изолированные лица, – а олицетворение всех побед социализма в СССР... Надо было, наконец, сказать, что падение этих мерзавцев до положения белогвардейцев и фашистов логически вытекает из их грехопадения, как оппозиционеров, в прошлом... Вот в каком духе и в каком направлении надо было вести агитацию в печати. Все это, к сожалению, упущено» [248] .

В этой шифротелеграмме Сталин на скорую руку набросал эскиз той судебной амальгамы, которую в почти завершенном виде представил через три месяца Курский. Он блестяще сумел и угадать желание вождя, и угодить ему. Об отношении Кремля к его замыслу – связать воедино двумя открытыми процессами взрыв на шахте, многочисленные аварии, повлекшие гибель людей и увечья, по всему Советскому Союзу, низкий и беспросветный по сути уровень жизни трудящихся , с борьбою в прошлом оппозиционеров против Сталина – о том, какой эффект имело воплощение его, можно судить по дневниковым записям свояченицы Сталина Марии Сванидзе.

Приведем страничку из дневника от 20 ноября 1936 г.: «...Кругом я вижу вредительство и хочется кричать об этом... Я вижу вредительство в том, что Дворец Советов строится на такой площади, что это влечет за собою уничтожение, может быть, ста хорошо построенных и почти новых домов. Это при нашем-то жилищном кризисе ломать прекрасные дома и выселять десятки тысяч людей неизвестно куда. Что, нельзя было для Дворца Советов выбрать площадку в два га за пределами старой Москвы, хотя бы на Воробьевых горах, и там создать новый район, не разрушая города, оставив так, как есть район бывшего Храма, ну на ближайшие десять-двадцать лет. Зачем озлоблять целую массу народа? Зачем тратить лишние деньги на сломы? Я понимаю, ломать лачуги, но ломать 4-этажные хорошие дома, не понятно. С самого начала я была не согласна с утвержденным планом реконструкции Москвы в части реконструкции старого центра. А какие чудесные деревья вырубают, уничтожили все скверики для детей, залили асфальтом уродливые, неухоженные площади, никому не нужные, по которым происходит совершенно хаотическое движение людей. Ах, всего не напишешь. А толпа, которая производит впечатление оборванцев, – где работа легкой промышленности? Где стахановское движение, где Виноградовы и пр., и т.п. За что ордена, почему цены взлетели на 100%, почему ничего нельзя достать в магазинах, где хлопок, лен и шерсть, за перевыполнение плана которых раздавали ордена? Что думают работники Легпрома, если они не вредители, будут ли их долго гладить по головке, за то, что они в течение 19 лет не смогли прилично одеть народ, чтоб весь мир не говорил о нашей нищете, которой нет, – мы же богаты и сырьем, и деньгами, и талантами. Так в чем же дело, где продукция, где перевыполнение плана? А постройка особняков и вилл, а бешеные деньги, бросаемые на содержание роскошных домов отдыха и санаториев, никому не нужная расточительность государственных средств, что говорить, я люблю свою родину, я хочу ее видеть счастливой, нарядной, светлой, культурной и счастливой, это должно быть при нашем строе, но этому мешают, мешают на каждом участке строительства жизни, и надо беспощадно с этим бороться, надо раскрыть пошире глаза и насторожить уши, надо научиться думать, а не куковать, надо трезво критиковать и осмысленно поправлять ошибки. Я буду еще много писать и волноваться на эти темы, я ненавижу людей, которым все – все равно, лишь бы они все имели, к сожалению, у нас много людей, которые говорят и делают, как Людовик XV: «После нас – хоть потоп».

Через несколько недель она же под влиянием второго процесса, являющего собою в завершении плод мысли Сталина, записала в том же дневнике: «Затем крупное событие – был процесс троцкистов – душа пылает гневом и ненавистью, их казнь не удовлетворяет меня. Хотелось бы их пытать, колесовать, сжигать за все мерзости, содеянные ими. Торговцы родиной, присосавшийся к партии сброд» [249] .

Помимо всего этого, у Ежова было к Курскому гораздо менее значительное особое поручение – лично провести финальный допрос Евгении Подольской, чтобы она, узнав, какая участь ее ожидает, от обиды не дала компрометирующих самого Ежова показаний [250] . Мы еще вернемся к вопросу о том, как Курский выполнил это деликатное поручение. Все эти заслуги Курского не остались без награды – в начале декабря Ежов представил его к званию государственного комиссара госбезопасности 3-го ранга (что соответствовало армейскому комкору), и 13 декабря Курский получил его [251] . Теперь по званию он стоял всего на ступеньку ниже Молчанова, который, напомним, 28 ноября был переведен в Белоруссию наркомом внутренних дел республики и – по совместительству – начальником особотдела Белорусского военного округа. Чтобы предотвратить его бегство через западную границу, для наблюдения заместителем к нему отправили все того же В. Каруцкого. Близкий приятель Молчанова Гай с поста начальника Особотдела ГУГБ отправился в Иркутск – руководить УНКВД Восточно-Сибирского края. Экономический отдел, возглавляемый Мироновым, ликвидирован; сам Миронов переведен руководителем вновь образованного контрразведывательного отдела (КРО) с новыми штатами и полномочиями. Наконец, оперативный отдел (Оперод) возглавил еще один человек Фриновского – Н.Г. Николаев-Журид, по слухам, бывший царский офицер (на самом деле он окончил школу прапорщиков уже после Февральской революции). Для Паукера оставили отдел охраны, но сильно урезали его полномочия – вопросы обысков, арестов и наружного наблюдения остались за Оперодом. Это играло ключевую роль, так как именно силами Оперода предстояло провести финальную часть задуманной операции – аресты в старом руководстве НКВД.