Кровавые ночи 1937 года. Кремль против Лубянки - Сергей Цыркун

Агранов и Сосновский разместились в «51-й комнате» здания ПетроЧК на ул. Гороховой, д. 2; Таганцева же поместили во «вторую пробку» второго тюремного корпуса по тому же адресу. Что называлось в 1921 г. «пробкой», можно только догадываться: документы этого термина не расшифровывают; но судя по воспоминаниям поэта Дмитрия Мережковского, чудом вырвавшегося в 1920 г. из большевистского ада, «пробковыми» назывались камеры с системой подачи горячего воздуха. После 45-суточного сидения профессора Таганцева в «пробке» Агранов предложил ему текст договора, по условиям которого Таганцев признавался в том, что он – руководитель антисоветской подпольной организации и обязуется изобличить на очных ставках ее участников, а Агранов, со своей стороны, обязуется сохранить жизнь не только самому Таганцеву, но всем участникам «заговора», которых тот «изобличит». Договор подписали обе стороны. Его существование некоторое время оспаривалось, но в конце прошлого века было подтверждено публикацией ряда воспоминаний людей, видевших текст договора, в том числе академика В.И. Вернадского.

То был поистине договор с дьяволом. С этого дня пошли массовые аресты. Для ареста мобилизованы автомобили петроградского Автогужа, и первые три ночи для арестов было задействовано 80 автомашин. Агранов и Сосновский вели дело мягко, «в белых перчатках». Никого не били, не кричали, не матерились. В обмен на признание предлагали жизнь; кто не хотел признаваться – давали очную ставку с Таганцевым, а тому было обещано, что тех, кого он «разоблачит», не расстреляют. Сосновский усердствовал. Очень уж ему не хотелось обратно, в камеру Внутренней тюрьмы на Лубянке. Уже 15 мая 1921 г. он заработал своей кипучей активностью, словно за некий подвиг, орден Красного Знамени – на тот момент единственный советский орден, который полагался лишь за особый героизм при участии в боевых действиях [230] . И Сосновский отработал его в последующие летние месяцы сполна. Чтобы оправдать доверие, Агранов и Сосновский включили в перечень «Петроградской боевой огранизации» людей разного сословного происхождения (от крестьян до представителей титулованной знати), разного социального статуса (профессоров, медсестер, матросов), различных политических взглядов (от убежденных монархистов до бывшего члена компартии). Достоверность их не интересовала. Они развязывали себе и коллегам руки для расширения грядущего террора. И вот настал роковой день. Арестантам, ждавшим суда, объявили, что суда не будет. Их всех везут на Гороховую, 2 для освобождения. По прибытии они узнали страшную правду о «комнате для приезжающих».

В левом заднем углу упомянутого здания, на первом этаже рядом с пропускным пунктом существовала дверь с вывеской «комната для приезжающих». Это было квадратное помещение с асфальтовым полом, полным отсутствием мебели и даже отопления и тремя окнами, выходящими во двор, забранными железными решетками и замазанными белой краской. Комната никогда не убиралась, поэтому стены и даже потолок ее были «отчаянно грязны». Раз в два дня, с 16 до 20 часов, в нее принимали арестантов из разных петроградских тюрем. Здесь их заковывали попарно в наручники (одна пара на двоих) и объявляли смертный приговор, вынесенный коллегией ВЧК или ПетроЧК в особом порядке. Последующую ночь и следующий день они должны были провести в этой комнате без пищи и воды, вперемешку мужчины и женщины, которых не выпускали даже для отправления естественных надобностей. От большой тесноты в комнате было настолько душно, что некоторые умирали; поскольку караульным при комнате строго воспрещалось открывать дверь и впускать или выпускать кого-либо, то в течение полутора суток некоторые оставались скованы наручниками с трупом. Наконец, на вторую ночь между 3 и 4 часами являлся, словно некий избавитель, наш герой Сосновский (либо его сменщик Якобсон) [231] с конвоем и расстрельной командой. Сверившись со списком, он приказывал загнать осужденных, словно скот, в закрытый пятитонный грузовик, и их в сопровождении двух легковых автомашин доставляли на артиллерийский полигон Ириновской железной дороги. Здесь Сосновский картинно выходил к краю траншеи, вырытой для захоронения казненных, и приказывал расковывать осужденных, раздевать их догола (мужчин, женщин – для него это роли не играло) и по одному подводить к нему. И здесь начинался... допрос. Собственно, он состоял из одного вопроса Сосновского: «Кто твои сообщники?» Расчет был на то, что изможденный невыносимым полуторасуточным содержанием в «комнате для приезжающих», человек на краю страшной ямы не устоит и попытается сохранить жизнь, указав на новых жертв грядущего террора [232] . Прочих смертников держали в стороне, и они не слышали слов «допроса». Независимо от того, что отвечал спрошенный, его по знаку Сосновского тут же расстреливали и подводили следующего...

Какая необходимость была порученцу Особотдела центра, командированному для расследования «дела» Таганцева, лично участвовать в мрачной церемонии расстрела жертв ПетроЧК по другим делам? Так этот трус и подлец выслуживался перед новыми хозяевами, трепеща перед страхом возвращения во Внутреннюю тюрьму Лубянки. Его непосредственный шеф Агранов, автор и инициатор упоминавшегося договора с Таганцевым, брезговал мараться столь малоприятной для нормального человека процедурой. У этого эстета была слишком ранимая, чувствительная душа. Впоследствии он дружил с Владимиром Маяковским, Борисом Пильняком, Осипом Мандельштамом и многими другими. Он входил в художественный совет театра Мейерхольда, а также во множество комиссий, определявших репертуары театров, содержание издаваемых книг, грампластинок, эстрадных песен и т.п. [233] Конечно, такому утонченному интеллектуалу не к лицу было марать чекистские хромовые сапоги в крови петроградских интеллигентов. Агранов возьмет свое чуть позже, в 1930–1931 гг., когда будет лично истязать последователя Таганцева, выдающегося ученого-энциклопедиста А.В. Чаянова, подведенного им под расстрел [234] . Не присутствовал он и когда привезли на расстрел «группу Таганцева» (61 человек), в ночь с 24 на 25 августа. Когда их вывели, женщины в составе этой группы, среди которых находилась и жена Таганцева, подняли шум; вероятно, не молчали и мужчины. Сосновский не захотел растягивать процедуру последним «допросом» и проявил одному ему понятный гуманизм: приказал спихнуть в могилу разом всех осужденных. Живьем. Затем люди «с горячими сердцами, холодными головами и чистыми руками» встали вокруг ямы. И по знаку Сосновского – началось. Со дна ямы доносились придушенные стоны и крики тех, кто оказался внизу, сверху копошились тела людей, скованных наручниками по двое. Разрядив в эту массу голых мужских и женских шевелящихся тел несколько обойм, чекисты принялись засыпать их землей – живых и мертвых, раненых и придавленных. «На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землей» [235] . Затем «театр смерти» был перенесен в Красное Село, где расстреляли еще две группы «таганцевских».

Агранов и Сосновский поспешили в Москву рапортовать об успехе. Так начинал чекист Сосновский. Его последующая чекистская карьера продолжалась свыше 15 лет. Он успел стать и Почетным чекистом, и замначальника Особотдела ГУГБ НКВД. Лишь после ухудшения отношений с Польшей в середине 30-х гг., когда началось массовое изгнание поляков с руководящих постов, Сосновского перевели на должность замначальника УНКВД по Саратовскому краю [236] . Ежов хорошо разбирался в людях и еще лучше – в их слабостях. Для получения необходимых показаний именно такой, как Сосновский, ему и был нужен. Тот готов был чем угодно пожертвовать, лишь бы не вернуться на Лубянку арестантом. Но Ежов решил: так надо.

Пока из Маковского выуживали показания на Сосновского, в Москве появился осмелившийся вернуться с «отдыха» Ягода. Его появление не обрадовало ни Ежова, ни Сталина. 7 ноября во время праздничной демонстрации Сталин, приветствуя членов правительства, демонстративно не подал ему руку [237] . Этим он продемонстрировал ягодовским выдвиженцам, что карта Ягоды бита. И это деморализовало их окончательно. Попытки Ягоды в ноябрьские дни выйти на связь со своими бывшими подчиненными (Булановым, Мироновым), чтобы прояснить обстановку, игнорировались ими [238] . Ягода понял, что свой 45-летний юбилей 19 ноября ему, говоря словами поэта, «торжествовать придется одному». Да не очень-то он и торжествовал, наверное. Всего год назад газеты захлебывались от славословий. «Правда» 27 ноября 1935 г. голосила: «Неутомимый воин революции, он развернулся и как первоклассный строитель» и прочее в том же духе. Теперь же о юбилее поверженного кумира никто не стал вспоминать.