Пастернак, Нагибин, их друг Рихтер и другие - Игорь Викторович Оболенский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оказалось, что в Париже забыли что-то из багажа.
«Это услышал Рихтер, но тут же вновь беззаботно повернулся к нам и продолжал, не теряя улыбки на лице, разговор; пришлось Нине самой заняться пропажей и установить, что именно исчезло в пути.
«Конечно, – сказала она, поддаваясь на мгновенье раздражению, – я точно помню, где Вы это оставили».
«Я оставил?» – переспросил Рихтер, и его глаза расширились от негодования.
«Ничего, – сказала Нина успокаивающе, – Можно послать телеграмму»…
Они пробыли в Германии в общей сложности несколько дней.
Накануне отъезда, когда Нина Дорлиак отправилась по магазинам, Рихтер решил купить цветов для пятерых женщин, которые накануне побывали в гостях в доме его матери. Вместе с ним в цветочный магазин отправился и Пол Шур.
«В том магазине, куда нас послали, оказался необычайно богатый выбор, и Рихтер, хотя уже было поздно, не жалел времени для обдумывания решения. Он действовал по такому методу: восстанавливал в памяти образ каждой из женщин в отдельности, концентрируя все свое внимание на ней, на том впечатлении, которое она произвела на него, а затем совершал соответствующую покупку. В конечном итоге он был удовлетворен своими покупками – цветы заполнили громадную картонку размером чуть ли не с гроб.
А особое удовольствие, судя по всему, ему доставляло одно, пойманное им вдохновение: для той латышской женщины, которую он впервые увидел босой, работавшей в поте лица, он купил ветку нежных орхидей.
Когда мы вернулись домой, с превеликим трудом удалось убедить его, что не остается времени, чтобы самому, лично, преподнести букеты. Он абсолютно серьезно попросил мать объяснить дамам, что такое нарушение этикета произошло с его стороны отнюдь не намеренно»…
Тот же Пол Шур вспоминал, как во время обратной дороги на вокзал, откуда Рихтер и Дорлиак должны были ехать в Лондон, вел себя «муж фрау Рихтер».
«Он нервно посмеивался и болтал без умолку всю дорогу. Вдруг он неожиданно спросил: «Светик, в твоем паспорте все еще значится, что ты немец?». Рихтер немного настороженно, словно не зная, к чему тот клонит, ответил: «Да». «О-о, это хорошо! – рассмеялся довольный старик. – Но в следующий раз, когда ты приедешь в Германию, у тебя должно быть непременно немецкое имя, – к примеру, Хельмут или что-нибудь в этом роде».
Рихтер снисходительно улыбнулся, но, обменявшись втихомолку взглядами с женой, решительно произнес: «Имя Святослав меня вполне устраивает».
На вокзале, пока ждали поезд, все решили выпить чаю с пирожными. Сели за стол, сделали заказ. Но Рихтер в последний момент передумал пить чай и отправился побродить по городу. На платформе он появился одновременно с поездом.
Потом «фрау Рихтер пыталась внушить сыну, как важно для нее получать от него весточки. Но я сомневался в эффективности ее просьб: Нина как-то сказала мне со смехом, что за все эти годы, что они знают друг друга, Слава посылал ей множество телеграмм, но никогда не писал ни одного письма, даже открытки».
О чем был самый последний разговор матери с сыном, Пол Мур не знает, так как нарочно оставил их наедине. Он подошел к фрау Рихтер, лишь когда состав тронулся. «Фрау Рихтер, печально улыбаясь, прошептала, как бы про себя: «Ну вот, кончился мой сон».
* * *
Когда Светик вернулся и я спросила его, как прошла встреча, он ответил: «Мамы нет, вместо нее маска».
Я попыталась расспросить его о подробностях, ведь прошло столько лет. «Кондратьев не оставлял нас ни на минуту, – сказал Слава. – А вместо мамы – маска. Мы ни на одно мгновение не остались наедине. Но я и не хотел. Мы поцеловались, и все».
Нина Дорлиак тогда тоже была с ним и пыталась отвлечь мужа Анны Павловны, придумывая всякие уловки, например, прося показать дом. Но тот не поддался.
После этого Светик еще несколько раз выезжал в Германию. Газеты писали: «Рихтер едет к матери», все выглядело очень мило. Но говорили они только об искусстве.
Когда Анна Павловна тяжело заболела, Рихтер все заработанные на гастролях деньги потратил на ее лечение. Его отказ сдать гонорар государству вызвал тогда большой скандал. О смерти матери он узнал от Кондратьева за несколько минут до начала своего концерта в Вене. Это было его единственное неудачное выступление. «Конец легенды», – писали на следующий день газеты. Ездил он и на похороны. Мне он прислал открытку: «Випа, ты знаешь нашу новость. Но ты также знаешь, что для меня мама умерла давно. Может, я бесчувственный. Приеду, поговорим…»
Предательство матери стало для него крушением веры в людей, в возможность иметь свой дом. Эта страшная трагедия стала для него словно капсулой, в которой он прожил всю жизнь.
«У меня не может быть семьи, только искусство», – говорил он.
В искусство он ушел, как в монастырь. А еще у него начался культ отца. Он собирал его фото, письма…
* * *
Договариваясь встретиться в этот день, мы условились просмотреть открытки, которые Рихтер присылал Вере Ивановне на протяжении всех лет их дружбы. При этом, как я позже узнал, Прохорова была, возможно, единственным человеком в мире, кому он писал.
А потому предвкушал тот момент, когда Вера Ивановна покажет мне послания своего великого друга. Я видел, что пакет с открытками лежит на столе. Значит, Вера Ивановна не забыла о нашей договоренности. Но она, поймав мой взгляд, вдруг сказала, что ничего пересматривать мы не будем. Я постарался не подать виду, что расстроен ее отказом. В конце концов, нежелание показать письма чужому человеку вполне понятно.
Но, как оказалось, у Веры Ивановны был свой план: «Я решила эти открытки отдать вам. Храните их и вспоминайте о наших встречах. Здесь нет лишь одной открытки, той самой, которую Светик прислал после смерти матери: «… Ты знаешь, что для меня мама умерла давно…» Ее я отдала Наташе Гутман».
В первом издании книги «Четыре друга на фоне столетия» публикация открыток не состоялась. Я не смел публиковать переписку Рихтера, не спросив разрешения Веры Ивановны. А когда оно было получено, макет книги уже был готов. Но, видно, всему свое время.
Орфография
