Не прикасайся ко мне - Хосе Рисаль

Такие мысли витают в клетушке, разделенной на саиг, где разостлана жалкая циновка, и палупу, где качается гамак, в котором спит ребенок. Его дыхание ровно и спокойно, иногда он причмокивает и что-то бормочет: ему снится, как наполняется его голодный желудок, которому мало тех крох, что остаются после старших братьев и сестер.

Монотонно стрекочут цикады; бесконечный этот звук сливается с трелями сверчка, прячущегося в траве, с тихим свистом маленькой ящерицы, вылезающей из норки в поисках пищи, меж тем как чакон, уже не боясь дождя, высовывает голову из дупла гнилого дерева и нарушает однообразный шум своим зловещим карканьем. На улице надрывно воют собаки, и, прислушиваясь к их вою, суеверные люди говорят, что животные чувствуют приближение духов и призраков. Но ни собаки, ни насекомые не видят людских страданий, а между тем сколько их на земле!

За городом, на расстоянии часа ходьбы, стояла хижина матери Басилио и Криспина, жены одного бессердечного человека. Она жила ради своих сыновей, а ее муж только и знал, что шатался по городу да целыми днями пропадал на петушиных боях. Они виделись редко, но встречи их всегда кончались плохо. Мало-помалу он отнял у нее все ее скромные украшения, проиграл или пропил их, и когда у кроткой Сисы уже не осталось ничего, чем бы ублажить мужа, он стал измываться над ней. Сиса была слабовольна, в ней больше говорило сердце, нежели разум, она умела лишь любить и плакать. Мужа она считала богом, а сыновей — ангелами. Он же, зная, что она его любит и в то же время боится, вел себя так, как ведут себя все мнимые божества: с каждым днем становился все более жестоким и требовательным.

Однажды Сиса спросила у мужа, явившегося с сумрачным лицом, как относится он к ее затее сделать Басилио церковным служкой. Муж, гладя петуха, ничего не ответил, а только спросил, много ли денег будет получать сын. Она тогда не посмела настаивать, однако нужда и желание определить мальчиков в городскую школу, где они смогли бы научиться читать и писать, побудили ее осуществить свой замысел. Муж и на этот раз не сказал ни слова.

Той самой ночью, часов около одиннадцати, когда звезды уже сияли на небе, омытом грозою, Сиса сидела на деревянной скамеечке и смотрела на тлеющие ветки в очаге, сложенном из грубо обтесанного камня. На треножнике стояла кастрюлька, где варился рис, а на углях лежали тощие сардины, из тех, что продаются по три штуки на два куарто.

Подперев рукой подбородок, она смотрела на желтые, слабые язычки пламени, лизавшие бамбук, хрупкие угольки которого быстро превращались в пепел; печальная улыбка освещала ее лицо. Она вспоминала шуточную загадку о кастрюле и огне, которую ей как-то загадал Криспин. Мальчик сказал:

Naupú si Maitim sinulut ni MapuláNang malaόy kumará — kará[88].

Она была еще молода и, очевидно, в свое время отличалась красотой и изяществом. Глубокие, с длинными ресницами глаза, которые она вместе со своей душою передала сыновьям, были прекрасны; нос — правильной формы, а поблекшие губы — красиво очерчены. Кожа у нее была смуглая, но чистая, светло-шоколадного оттенка. Однако несмотря на молодость, ее бледные щеки заметно ввалились — то ли от горя, то ли с голоду; если она еще причесывала пышные волосы, бывшие когда-то ее гордостью и украшением, то скорее по привычке, а не из кокетства — они были собраны в простой пучок, без шпилек и гребенок.

Сиса уже несколько дней не выходила из дому — шила одну вещь, которую ее попросили сделать как можно скорее. Чтобы заработать деньги, ей пришлось в то утро пропустить мессу, ибо дорога в город отняла бы у нее по меньшей мере два часа: бедность вынуждает грешить! Закончив работу, она отнесла шитье заказчику, но он лишь пообещал заплатить ей.

Весь день мечтала Сиса о наступлении вечера: она ждала сыновей и ей хотелось побаловать их. Она купила сардины, сорвала в своем огородике лучшие помидоры, зная, что это любимое лакомство Криспина; выпросила у философа Тасио, жившего в полукилометре от нее, кабанье копытце и лапку дикой утки — любимое блюдо Басилио. Полная радостного ожидания, она сварила самый белый рис, ею же собранный на полях. Для бедных мальчиков это был действительно ужин на славу.

Но тут, как на грех, пришел муж и съел рис, кабанье копытце, утиную лапку, пять сардин и помидоры. Сиса не вымолвила ни слова, хотя ей казалось, будто едят ее самое. Насытившись, он вспомнил о детях; лишь тогда лицо Сисы озарилось улыбкой, и, довольная его вниманием, она пообещала себе не ужинать этим вечером, ибо того, что осталось, не хватило бы на троих. Отец спросил про детей, и это для нее значило больше, чем еда.

Затем муж взял своего петуха и собрался уходить.

— Ты не хочешь их повидать? — спросила она с трепетом. — Старый Тасио сказал мне, что они немного задержатся; Криспин уже умеет читать и… Басилио, наверное, принесет жалованье!

Это последнее сообщение остановило супруга, он заколебался, но его добрый гений восторжествовал.

— Ты мне оставишь тогда одно песо! — сказал он и ушел.

Сиса горько расплакалась, но, вспомнив о детях, осушила слезы. Она сварила остаток риса и поджарила три оставшихся сардины: каждому достанется по полторы.

«Они нагуляют аппетит! — думала она. — Путь долог, а у голодных кишок нет жалости».

Так она сидела, ловя каждый шумок, настораживаясь при еле слышных шагах прохожих. «Четкие и твердые — Басилио, легкие и неровные — Криспин», — думала мать.

Калао прокричал в лесу уже два или три раза с тех пор, как кончился дождь, но сыновей все еще не было.

Сиса положила сардины в кастрюльку, чтобы они не остыли, и вышла на порог хижины взглянуть на дорогу. Желая немного отвлечься, она стала тихонько напевать песенку. У нее был прекрасный голос, и когда ее сыновья слышали, как она поет кундиман, они плакали сами не зная почему. Но этим вечером голос ее дрожал, и песня не получалась.

Она перестала петь и устремила взор в темноту. Никто не шел со стороны городка, только ветер стряхивал капли с широких листьев платанов.

Вдруг она увидела перед собою черную собаку, которая что-то обнюхивала на дороге. Сиса испугалась, схватила камень и бросила в собаку. Та, жалобно взвыв, побежала прочь.

Сиса не была суеверной, но она столько наслышалась о дурных предчувствиях и черных собаках, что ее душой овладел ужас. Она поспешно захлопнула дверь и села у огонька. Ночь рождает суеверные страхи, и воображение населяет тьму призраками.

Она пыталась молиться, взывать к святой деве, к богу, чтобы они защитили ее сыновей, в особенности маленького Криспина. Но слова молитвы улетучивались из ее памяти при мысли о них, ей виделись их лица, лица сыновей, постоянно улыбающиеся ей — и во сне и наяву. Вдруг она почувствовала, что волосы зашевелились у нее на голове, глаза полезли на лоб, — что это — видение или действительность? — она увидела Криспина, стоящего подле очага, на том месте, где он всегда садился, чтобы поболтать с нею. Сейчас он ничего не говорил, только смотрел на нее своими большими задумчивыми глазами и улыбался.

— Мама, мама, открой, мама! — раздался снаружи голос Басилио.

Сиса вздрогнула, и видение исчезло.

XVII. Басилио

«Жизнь есть сон»[89].

Едва переступив порог, Басилио зашатался и упал на руки матери. Ужас охватил Сису, когда она увидела его одного. Она хотела что-то сказать, но не могла произнести ни слова, хотела обнять сына и не находила сил; плакать она тоже не могла.

При виде крови на лбу мальчика из груди ее вырвался вопль, словно в сердце у нее что-то оборвалось.

— Дети мои!

— Не тревожься, мама! — ответил Басилио. — Криспин остался в монастыре.

— В монастыре? Он остался в монастыре? Он жив?

Мальчик поднял на нее глаза и молча кивнул.

— Ох! — воскликнула она, тревога в ее душе сменилась радостью. Сиса плакала, обнимала сына, покрывала поцелуями его окровавленный лоб.

— Криспин жив! Он остался в монастыре… Но кто тебя ранил, сыночек? Или ты упал?

И она внимательно его оглядела.

— Отец эконом увел Криспина, а мне велел не уходить до десяти часов. Было уже очень поздно, и я убежал. В городе солдаты крикнули мне: «Кто идет?» — и я пустился бегом, а они стали стрелять, и пуля оцарапала мне лоб. Я боялся, что меня схватят и отколотят в казармах палкой, как Пабло, — он до сих пор болеет.

— Благодарю тебя, боже, — прошептала мать, содрогаясь. — Это ты его спас! — И прибавила, готовя для перевязки кусок ткани, воду, уксус и перо цапли: — Еще бы чуть-чуть, и тебя убили бы, убили моего сына! Жандармы не думают о матерях!

— Ты скажешь соседям, что я упал с дерева; пусть никто не знает, что за мной гнались.

— А почему Криспин остался? — спросила Сиса, перевязав лоб сыну.