Версальская грешница - Елена Коровина

Впрочем, директор видывал и не такое. Не далее как в прошлом году молодой автор упал на сцене в обморок прямо под грохот аплодисментов, а один из сценаристов после провала вообще попал в сумасшедший дом. Нелегко дается искусство.

Месье Гиро галантно отвел глаза и заботливо прошептал, снова целуя ручку:

– Все будет прекрасно, моя Несравненная, не нужно нервничать!

Дама вздохнула, высвободила ручку и тихо проговорила:

– Я никогда не была в театральном зале до спектакля. Могу ли я тут посидеть, просто посмотреть, как вы готовитесь?

– Конечно, Несравненная. Хотите, я проведу вас за кулисы? Публика любит бывать там – поближе к актерам.

– Нет, я хотела бы походить по полутемному залу. Это так романтично. Это меня развлечет.

– Конечно, дорогая мадам. Вот только перед премьерой всегда столько дел…

– А вы не стесняйтесь – занимайтесь, чем нужно. Не обращайте на меня внимания.

– Один только вопрос? – попросил директор. – Вы, конечно, будете на премьере, моя Несравненная?

Дама вздохнула:

– Ах, я так слаба… Мои нервы не выдержат вечернего спектакля. Вдруг провал?..

– А вдруг успех, Несравненная? Разве вы не хотите присутствовать на собственном успехе? Можете не выходить на сцену, а просто посидеть в тихом уголке ложи.

– Ах, не уговаривайте меня! Я лучше сейчас тут побуду. Помолюсь про себя за благополучный исход. А вечером пришлю слугу. Вы скажете, если успех. Тогда завтра я точно прибуду на спектакль.

– Как решите, мадам! – Директор расшаркался. – Но сейчас я должен идти.

– Конечно, месье!

И дама тихо пошла к барьеру, отделяющему партер от амфитеатра.

Постояла там. Потом медленно подошла к сцене. Постояла и около нее. Потом посидела в восьмом ряду партера, потом в двенадцатом ряду и первом ряду амфитеатра. Ну а потом и вовсе обошла по кругу зал, прикасаясь к каждому, еще незажженному бронзовому светильнику. Видно, так она своеобразно молилась за предстоящий успех.

И столь своеобразная молитва была услышана. Премьера пошла на ура. «Варьете» явил себя в лучшем качестве. Неподражаемая любимица Европы, певица Анна Жюдик, бисировала чуть Не каждую песенку. Жозе Дюпюи ловил восторженные и страстные взгляды прелестных зрительниц – взгляды дам высшего света и простых цветочниц. Даже девицы кордебалета вели себя столь пристойно и в то же время обворожительно, что сорвали свою долю бурных оваций. В первом же антракте зал восторженно аплодировал всем актерам «Варьете» стоя. Однако в едином порыве публика кричала:

– Несравненную! Автора! Композитора!

Начиная со второго действия, бисировались уже не только песенки Анны Жюдик, но почти все номера. Парижане пришли в какой-то лихорадочный экстаз, хлопая и восторгаясь. Оперетта действительно того стоила. Сюжет был весьма захватывающим: бедная девушка боролась за счастье быть любимой молодым и блестящим графом.

Любовь всегда брала в плен сердца парижан. Но в этот вечер музыка превзошла все ожидания. Мелодии были не просто изящными и запоминающимися. Они были таинственными и обволакивающими, томными и почти порочными. Они были волшебными и колдовскими. Они гипнотизировали и погружали в транс.

И видно, не только зрителей. Когда под гром оваций на сцену вышел молодой, но уже весьма модный в Париже поэт-драматург Гастон Леду, по пьесе которого Несравненная создала свой шедевр, глаза его блистали каким-то странным зачарованным светом. Юноша почти шатался. Даже актеры, стоя перед занавесом, чувствовали, что головы их гудят, в ушах звенит. Таинственная же Несравненная перед публикой не предстала. И по зрительному залу пошли разговоры, что нужно набраться терпения: дама застенчива, но к концу представления преодолеет свою робость и явится благодарным зрителям.

Однако к концу третьего акта, публика уже позабыла о том, что Несравненная не вышла на сцену. Зрители неистовствовали в каком-то ажиотаже. В антракте театр уже напоминал сборище сумасшедших, правда, радостных и счастливых. Женщины, тараторя без умолку или романтически улыбаясь, приветствовали друг друга, обнимались и обменивались любезнейшими комплиментами. Мужчины, вдохновенно блестя глазами, пожимали руки совершенно незнакомым встречным и даже кидались в дружеские объятия.

В последнем антракте необъяснимо-восторженные братания достигли апогея. Люди кидались друг к другу с почти бессмысленными лицами, не обнимали, а хватали друг друга в цепкие объятия. То тут, то там раздавались испуганные крики и визг дам, треск материи. С порванных нитей драгоценностей падали на пол бриллианты, рубины, сапфиры, но никто их не подбирал. Всего несколько человек, не поддавшихся всеобщему братанию, попытались покинуть театр, но не смогли. Людские массы крепко удерживали их, не давая даже продвинуться к выходу.

Двое мужчин, весьма представительного вида, в дорогих черных фраках, с золотыми запонками и бриллиантовыми булавками для галстуков, благоухая одеколоном и сигарами, безрезультатно попытались прорваться к выходу. Но толпа быстро разъединила их.

Одного заключил в объятия детина, похожий на медведя. Парень явно не принадлежал к богатому слою, и наверное, поэтому ему доставило особое наслаждение панибратски обнять неизвестного надушенного богача. Мужчина во фраке охнул и попытался что-то крикнуть своему другу. Но того тоже уже стиснул в могучих объятиях офицер в военном мундире. Военный чмокал взасос свою жертву и кричал что-то громовым голосом. И все вокруг что-то кричали, восторгались, визжали. Так что никто и не услышал предсмертного стона двух мужчин в модных черных фраках.

Музыканты, сгрудившиеся в оркестровой яме, в ужасе глазели на братания толпы.

– Смотрите, они собираются сломать перегородку! – в страхе завопил кто-то. – Они растерзают нас!

И тут очнулся дирижер.

– По местам! – заорал он. – Играйте тутти! Громче! Громче!!!

Оркестр грянул во всю мочь. Люди в зале замерли. Гул начал затихать. И вдруг из правого прохода послышался истеричный женский визг:

– Они мертвы! Их убили! Их раздавили!

Толпа отхлынула из прохода. И стало видно, что на темно-синем ковре лежат двое мужчин. Они не были раздавлены – в спину каждого был всажен нож, и алые пятна крови растекались по синему ворсу ковра.

Толпа кинулась вон из зала. Люди давили друг друга в проходе, срывались с лестницы фойе. Вопли ужаса достигли накала, когда в двери театра ворвалась полиция, вызванная перепуганными швейцарами. Те не видели представления, не слышали колдовской музыки и потому еще сохранили трезвость мысли. Они и вызвали полицию.

Первый же страж порядка, ворвавшись в нижнее фойе, вскинул пистолет и выстрелил в воздух. Как на грех, пуля попала в небольшую люстру. Осколки градом посыпались прямо на выбегавшую публику. Но как ни странно, именно это остановило панику. Никто не получил больших ранений, но, ощутив реальную боль, люди опешили и остановились. Однако понадобилось еще больше часа, чтобы публика пришла в себя и разъехалась по домам.