Имя мне — Легион - Роджер Желязны

Я снова ощутил неловкость. У меня возникло иррациональное ощущение, что она как будто все знает обо мне и просто играет со мной.

— Вы сказали, что вам близки мои работы, — неожиданно продолжила Марта. — Включая и две книги снимков дельфинов?

— Да. Хотя я наслаждался и текстом.

— Там не так уж много текста, — заметила она, — и тому минуло несколько лет. Возможно, это было чересчур затейливо. Прошло слишком много времени с той поры, когда я смотрела на мир так, как писала там.

— Мне кажется, вы достигли восхитительного соответствия текста темам снимков: маленькие афоризмы под каждой фотографией.

— Возможно, что-нибудь вспомнится?

— Да, — кивнул я, и один из отрывков внезапно пришел мне на память. — Помню снимок дельфина в прыжке, когда вы поймали его тень над водой, подписанный: «В отсутствии отражения, что боги…»

Она хихикнула:

— Долгое время я думала, что эта подпись необыкновенно остроумна. Однако позднее, когда я получше узнала моих дельфинов, я решила, что это не так.

— Я часто задумывался над тем, какого сорта религией или религиозными чувствами они могут обладать, — сказал я. — Религиозное чувство было общим элементом для всех человеческих племен. И казалось бы, нечто подобное обязательно должно появиться на определенном уровне разумности в целях установления взаимоотношений с тем, что по-прежнему находится за пределами досягаемости разума. Хотя я совершенно не представляю, какие именно формы приняло бы это среди дельфинов, сама по себе идея меня интригует. Вы сказали, что у вас есть какие-то соображения на этот счет?

— Я много размышляла, наблюдая за ними, пыталась анализировать характеры дельфинов, исходя из их поведения и физиологии. Вы знакомы с тем, что писал Иоганн Хьюзинга?

— Слабо, — признался я. — Прошло немало лет с тех пор, как я прочел «Хомо люденс». Книга поразила меня — грубый набросок того, что ему никогда не завершить полностью. Помню основную его посылку: свое бытие культура начинает как разновидность сублимированного игрового инстинкта, элементов священнодействия и праздничных состязаний, продолжавшихся одновременно с развитием институтов и, возможно, остающихся навечно присутствовать на каком-то уровне, — хотя на анализе современного мира он остановился совсем коротко.

— Да, — кивнула Марта, — инстинкт игры. Наблюдая за их развлечениями, я не раз думала: дельфины настолько хорошо приспособились к своему образу жизни, что у них не возникало нужды развивать комплекс общественных институтов, так что они находятся на тех уровнях, что гораздо ближе к ранним ситуациям, учитываемым Хьюзингой, — условия их жизни явно благоприятствуют дельфиньим вариантам праздничных спектаклей и состязаний.

— Религия — игра?

— Не совсем, хотя я думаю, это часть истины. Проблема здесь заключается в языке. У Хьюзинги была причина использовать латинское слово «людус». В отличие от греческого языка, который имеет различные термины для праздности, состязаний, иного времяпрепровождения, латинское слово обозначало основное единство всего этого и сводило к единой концепции, обозначающейся словом «людус». Различие между игровым и серьезным у дельфинов наверняка отличается от наших представлений так же, как наше — от представления греков. Наш разум тем не менее способен представить себе значение слова «людус». Мы можем объединить примеры деятельности всего широкого спектра образов поведения, рассматривая их как формы игры, — и тогда мы имеем наилучшую позицию для предположений так же, как и для интерпретаций.

— Таким образом вы пришли к заключению об их религии?

— Нет, конечно. Я только сделала несколько предположений. А вы?

— Ну, если я и строил предположения, то лишь нахватав чего попало с потолка. Я бы счел это какой-то формой пантеизма — возможно, нечто родственное менее созерцательным формам буддизма.

— Почему менее созерцательным? — поинтересовалась она.

— Из-за активности, — пояснил я. — Да дельфины ведь даже не спят по-настоящему. Они регулярно поднимаются наверх, чтобы дышать. Они всегда в движении. Как им дрейфовать под каким-нибудь коралловым эквивалентом храма в продолжение какого-либо времени, а?

— А как вы думаете, на что был бы похож ваш мозг, если бы вы никогда не спали?

— Трудно представить. Думаю, это мне показалось бы крайне утомительным со временем, если бы не…

— Если не что?

— Если бы я не получал отдыха в виде периодической дневной дремоты, полагаю.

— Наверное, то же самое может быть и у дельфинов, хотя при их умственных способностях я не нуждалась бы в периодичности.

— Не совсем вас понял.

— Мне кажется, они достаточно одарены, чтобы одновременно и дремать, и обдумывать что-нибудь сквозь дремоту, а не рвать процесс мышления на кусочки.

— Вы имеете в виду, что дельфины постоянно слегка подремывают? Отдыхают душой, мечтают, отстраняясь на время от мира?

— Да, мы делаем то же самое — только в гораздо меньшей степени. Это нечто вроде постоянных размышлений на заднем плане, на уровне подсознания: слабый шум, продолжающийся, пока мы заняты каким-либо важным делом, и более давящий на сознание. Мы учимся подавлять его — это то, что мы называем «учиться сосредоточиваться». Сосредоточиться — в какой-то степени означает «удержать себя от дремоты».

— И вы считаете, что дельфины одновременно могут и спать, и вести нормальную умственную деятельность?

— Да, нечто вроде этого. Но в то же время я представляю себе этот сон как некий особый процесс.

— Что значит «особый»?

— Наши сны в значительной степени визуальны по своей природе, ибо во время бодрствования мы ориентированы в основном на видеоряд. Дельфины же…

— Ориентированы на звукоряд. Да. Если допустить этот эффект постоянного сна и наложить его на нейрофизиологическую структуру, которой они обладают, то, похоже, они способны плескаться, наслаждаясь своими собственными звуковыми снами.

— В какой-то мере — да. А не может ли подобное поведение быть подведено под термин «людус»?

— Я даже не знаю.

— Одну из форм его греки, конечно, рассматривали как особый вид деятельности, дав ей название «диагоги», лучше всего переводимое как «умственное развлечение», «досуг для ума». В эту категорию входила музыка, и Аристотель, размышляя в своей «Политике», какую пользу можно извлекать из нее, пришел в конце концов к выводу, что музыка могла бы приносить пользу, делая тело здоровым, способствуя определенному этосу и давая нам возможность наслаждаться вещами в собственном виде — что бы это ни означало. Но, рассматривая в этом свете акустический «дневной сон» как музыкальную разновидность «людуса», хотела бы я знать, не может ли это действительно соответствовать определенному этосу и благоприятствовать особому способу наслаждения?