Против справедливости - Леонид Моисеевич Гиршович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мэрим тоже это видела. Что женщины страждут по Яшуа, для нее разумелось само собой. А как же иначе? Не оценила. Ее поддерживали под руки, как на похоронах – главную в скорби. Она бросилась к сыну: перехватить его взгляд. Встретились две пары залитых слезами глаз. Подбежавшая Зеведеева увела ее – сама мать двух апостолов, она была женщина крупная, настоящая великанша рядом с Мэрим, которая послушно, как малое дитя, вернулась к женам, шедшим в отдалении.
С ними шел и Яхи Зеведеев, любимый ученик Господа, единственный, кто не убоялся. Он шел под градом насмешек:
– Восемь девок, один я! – кричали ему.
Был уже шестой час по восхождении солнца. В полдень в месяце нисане уже печет голову. Лобное место на солнцепеке. Крестьянский парень так напугался, что даже не остался посмотреть на казнь. Едва распрямил согбенную спину, как пустился наутек и всё оглядывался: не гонятся ли за ним?
Яшуа била дрожь. Терновый венец по-своему красил его: венец есть венец. Заметив группу поддержки, он заорал им, зареванным:
– Плачьте о себе, дщери иерусалимские! – Мэрим видела, что он пытается перекричать свою боль. – Не надо обо мне! Я возлягу с Отцом! А вас ждут такие времена, что блаженны будут неплодные! Утробы неродившие!! Сосцы непитавшие!!!
Он не переставал вопить, пригвождаемый к своему столбу:
– Отче! Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят!
Ему дали вина, «но он не принял» – закашлялся, и его вырвало. Прибили над ним и надпись вины его, так что каждый мог прочесть: «Царь Иудейский» – большими буквами на трех языках, ибо тогда в Палестине официально были приняты три языка: римский, греческий и еврейский. Левиты заспорили: «Это он так называл себя, Царем Иудейским, а он никакой не царь». На что сотник об одном черном глазе, другом белом, сказал: «Что написано пером, не вырубишь топором».
Охрана, как водится, поделила между собой одежду повешенных, а что разделить нельзя было, как хитон, например, то разыграли. Лучи били в лицо собравшимся. Высоко в ясной лазури зияло три распятия. Мэрим прильнула к среднему, обхватив руками столб. Над ее головой стояла брань. Варавва материл другого разбойника:
– Куссэмэк! Бен зона!
Другой разбойник хотел молиться, но не знал, кому лучше.
– Ты ему молись… – задыхался в муках Варавва. – В рай попадешь… куссыма шелха!
– Это правда? – молящийся скосил глаза на Яшуа.
Голова Яшуа качнулась:
– Истинная правда… Ныне же будешь со мною в раю…
Из толпы доносилось: «А ты вознесись, как Илья! Пусть тебя папочка выручит!»
– А это кто, маруха его? – спросил кто-то.
– Не-е, мамаша.
Капля крови упала ей на лоб.
– Теперь и ты без греха, – говорили ей иудеи.
Она чувствует, как кто-то пытается оторвать ее от столба. Это был Яхи.
– Морати… Морати…
– Уведи ее, – «раздался голос свыше». – Жено! Се сын твой, – а Яхи Яшуа сказал: – Се матерь твоя.
Один солдат спросил у сотника:
– Слышь, Лонгин? А не опрокинут столб?
– Ты что, парень, сидит как влитой.
Тут в очах у Мэрим померкло, и тьма стояла до девятого часа. Такая, что правду от выдумки было не отличить.
«Яшка! Я-а-аш!» – зовет она. Нет ответа. В последний раз вгляделась во тьму: пора класть запор. «Да что ты, мати, я давно дома. Я же всегда сплю на крыше». – «Так слезай. Я расскажу, как Ангел приходил и как восточные цари поклонялись тебе». – «А ты сама не хочешь ко мне?» – «Но как же они?» – «Кто тебе дороже, они иль я?»
– Илью зовет, – сказал кто-то. «Почему Илию? Он меня звал». Вроде бы кто-то сбегал за вином. Напоив губку, поднесли на копье к его губам. «Свершилось», слышит Мэрим – его голосом.
Ее баюкали, а оказалось – несли. Тьма медленно расступалась, и она увидела над собою ветки пальмы.
– Сестры, она очнулась.
– Морати, все. Свершилось.
– Я знаю, он мне сказал.
– Матерь Божья, ты говорила с ним?
– Все время.
– И что он тебе сказал?
– Очень много, но я забыла. Я очень устала. У меня с памятью плохо стало. Я вспомню и все расскажу, – закрыв глаза, слышит, как они говорят друг другу: «Не тревожьте ее».
Смерть социальна. С нею все кончается только для того, в чью пользу продолжаются посмертные хлопоты. Для прочих стоп-машина не срабатывает, хлопот полон рот.
– Скоро будет Иосиф Аримафейский. Разрешение на захоронение готово, еще только одну печать поставить – и можно снимать.
– А знаете, сестры, я видела звезды, так темно вдруг стало.
– Как это может быть, суббота еще не наступила. (По ту сторону Голгофы – лобного места, весьма нагревшегося за день – как раз рос сад, где и укрылись они.)
– А может, на субботу оставили висеть?
– Подумай, что ты говоришь. Чтоб иудеи осквернили субботу, да еще в Пасху? Я слышала, как левит подходил, просил перебить им голени, чтобы успеть снять.
– А я слышала, сестры, что завеса в Храме сверху донизу разодралась. А на Елеонской великий трус творился, и гробы с праведниками расселись.
– Никогда не понимала, почему если голени перебить, наступает смерть – от боли?
– Откуда мне знать. У Иосифа спроси, у Аримафейского. Вот он, грядет на муле… нет, это Никодим. Посмел.
– Нет во мне больше страха иудейска, – сказал Никодим, спешиваясь. – Ради страха души не загублю. Тут смесь смирны и алоэ, литр около ста[33]. Как матерь его, скажите?
– Соснула. Он во сне ей является.
– А вот и Иосиф. Мир тебе, брате.
– А вам всем благословение, сестры. И тебе, Никодим. А ты и есть Иоанн, любимец Господа?
– Да, мой господин.
– Только что свершилось чудо, которое должно развеять все сомнения, если кто и усомнился. Чудо о глазе центуриона. Когда он пронзил копьем ребро Господа, оттуда брызнула кровь с водой и попала ему в глаз. Бельмо смыло.
– За что такая милость прободавшему Господа?
– А это он вместо того, чтобы голени перебить. Пилат удивился, когда я просил тело: как, уже умер? И приказал все равно перебить голени, как и тем двум. А центурион не стал: зачем, раз мертвый. Для виду поразил копьем в ребро.
– Подумать только. Киппадокиец, а такой добрый человек. Воздай ему Господь.
– Уже воздал.
