Против справедливости - Леонид Моисеевич Гиршович

– Иона, не хочу, чтоб до тебя это дошло в виде каких-то сплетен. Лучше я сам.

Я весь внимание. Превратился в слух. Официант в форме ушной раковины. Я пользуюсь доверием товарищей. В хорошем смысле слова. То есть не пользуюсь им с дурными целями. Иона – нравственный авторитет. Как та израильтянка, которой позвонила умирающая от СПИДа Изольда Эйхлеб: «Молись обо мне, вы там ближе к Богу».

– Иона, я – гомосексуалист («ich bin homosexuel»).

Это было началом «отверзения уст». Когда еще непривычно, но уже можно. Звучит как «да, я еврей и не стыжусь этого». Следующая фаза: «Да, я еврей и горжусь этим». Начнутся свои «парады гордости».

Сухощавый мужчина-мальчик с острым лицом, щеки не нуждаются в бритве. Вроде бы у него была дочь.

– Я долго боролся с собой, но больше не готов.

– Мы оба были одинаково вне закона, – а про себя подумал: «Самого по первому бы доносу…».

За ним водилось: высчитывать, кто вместо кого играл, и, если заподозрит, что игравший брал деньгами, – тут же в шатер к начальству. Как человек принципиальный, он печется о каждой не по уставу застегнутой пуговке. В Третьем рейхе сообщивший о нем в полицию тоже свершал бы чин законопослушания – вовсе не обязательно, что доносил из чувства гадливости: «Мужик с мужиком».

Это в России доносчику первый кнут. На словах. В России вообще расстояние между словом и делом в одну шестую суши. Оно и к лучшему. Точно так же в Латинской Америке. Борхес пишет, что любое сотрудничество с полицией для аргентинца позор, этим он отличается от англосакса. («Дело в аргентинской полиции», – возразит англосакс.) Гаучо, перекатывая во рту свою сигару, с презреньем смотрит голливудскую ленту: тайный агент корешится с гангстером, чтобы потом его выдать.

С доносительством, не стыдящимся себя, с доносительством, само собой разумеющимся, с доносительством, белым, как бант отличницы («Эра Христофоровна, а чего он списывает?»), я столкнулся в армии. Я потерял «рожок», то есть здесь так не скажешь: представьте себе корову с брусками вместо рогов. Магазин у меня всегда лежал в одном из карманов моих многокарманных штанов. Карманы делятся на «глубокие» и «дырявые», мои – и то и другое. Люди теряют кошельки, в которых полно денег – а тут пустой «махсанит»: так на иврите называется эта штука, позабытое слово.

Поздней нашел себе другой. Счистив с него землю, сунул в карман, а вскоре слышу: «Эй, Иона, тебя зовет Шломо» (лейтенант). Оказывается, на меня настучали, что, дескать, свой потерял, а этот украл со склада – недавно с одним солдатом мы разбирали такие же новенькие, затянутые девственной пленкой, в масле. Прихожу к Шломо. «Ты взял махсанит со склада?» – «Нет, это мой». – «Покажи». – «Вот, смотри».

Ябедник (помню его имя: Амос, он приезжал на «триумфе» с близлежащей фермы) даже бровью не повел, когда я попенял ему на нетоварищеское поведение («мы же хаверим»). Какой я ему хавер, я был русский, я был ашкенази. Но главное – поцеловать эфенди руку и потом неделю не чистить зубы. Запад тоже носит паранджу, но как раз то, что на Западе скрыто под ней, Восток, не стесняясь, демонстрирует.

Есть у этого и обратная сторона (лучше сказать – «была», представляемый сефардами полуфеодальный Магриб, который я еще застал, ныне в прошлом). Евангельское «Мне отмщение, и Аз воздам» понятней монархическому Востоку, чем республиканскому Западу, при условии, что исходит от земных владык – начиная от лейтенанта и кончая султаном. Кого казнить, их дело, твое – исполнять их волю и самому не попадаться на том, за что сажаешь на кол другого. Например, на том, что за пять лир сам же нанимал меня (тот же Амос) дежурить ночью на воротах. Я и сегодня соглашаюсь за пятьдесят евро сыграть за кого-нибудь спектакль (и так до конца дней буду бегать по халтурам, чтобы те, кого люблю больше, чем самого себя, могли этого не делать).

«Иона ведь женское имя, – говорит Амос. – Ты мне скажи, почему вы, русские, приехали в Израиль на все готовое, почему вас в сорок восьмом году здесь не было?» Неправда, вопиющая к небесам, заслуживает небесной кары. А жаль, что не земной. Заломить бы руки и мордою об стол, чтоб впредь помнил.

В школе с таким именем, как у меня, было непросто, зато я нарастил шкуру бронзотавра (мне так больше нравится, чем «бронтозавра»), что позволяет радоваться жизни при всех обстоятельствах. Может, и хорошо, что «Ионыча» проходят в девятом классе, а не в третьем – тогда бы я перешел на легальное положение намного раньше и был бы нежен и раним. Странно, что в Израиле пророк Иона не в чести, хотя пророку Амосу давал фору: только история с китом чего стоит. А подстава с Ниневией – которой он предрекал гибель именем Господа, а Господь взял и передумал, выставив его на посмешище «ста двадцати тысячам, не способным отличить левую руку от правой».

Тем не менее амосов в Израиле наберется на дивизию, и не одну, тогда как в праве Ионы возблагодарить Всевышнего за то, что не сотворил его женщиной[35], уверенности нет. Мне запомнился один Иона: прокурор Иона Блатман на процессе Ивана Демьянюка. Его задачей было сделать из украинца-вахмана второго Эйхмана. Обвинитель на показательном процессе – отрицательный герой. Лягушку надували, пока она не лопнула. Я был на заседании, когда мой тезка пытался доказать, что Демьянюк не такой уж и кретин, а Демьянюк стоял на своем: нет, кретин, ваше благородие. Между ними произошел швейковский диалог (на самом деле «Швейк» – жутковатая книга):

– Не прикидывайтесь слабоумным, вы закончили десятилетку.

– Никак нет, я закончил пять классов.

– Но вы учились в школе десять лет. Как это может быть?

– Осмелюсь доложить, я в каждом классе оставался на второй год.

– Вы были пионером?

– Так точно.

– Значит, вы не могли оставаться на второй год.

Смертный приговор Демьянюку был встречен объятиями присутствующих, слезами радости. Процесс транслировался по телевидению, на него водили школьников, ему сопутствовали знамения. Так приглашенная защитой женщина-эксперт (ставился вопрос о подлинности удостоверения, представленного КГБ при посредничестве услужливого Хаммера[36]), вскрывает себе в гостинице вены – ее спасут. Один из адвокатов выбрасывается из окна высотного здания в центре Иерусалима («К нему